– Пожалуйста, не замыкайся в себе.
И даже предполагая наличие здесь видеокамеры съел с горчицей и хреном сразу две особо толстожопые сосиски, больше похожие на жирно-подобных лососей первой кондиции. Кстати, сардельки я не люблю, да и вообще надоело обжираться, хотя с другой стороны:
– Когда еще пожрать придется – неизвестно. – А можно подумать, что нарочно так придумано, что:
– Пожалуйста, кушайте, ибо обожраться так, чтобы хватило надолго всё равно не получится.
Почему нельзя сделать, как наш местный знаменитый шахматист:
– В буфете, для других закрытом, я беру с провизией, однако:
– Целый рюкзак!
Зачем, спрашивается, если не иметь в виду предполагаемый, но совершенно необоснованный, если не голод, то большой недостаток писчи именно за:
– Нашей границей!
И сделал тоже самое.
– А именно?
– Собрал себе с провизией рюкзак, да не один, а два, намекая сам себе, что один и отобрать могут.
Скорее всего, оболтуса Медведя надо пустить по боку. Хотя не он ли – если я не помню – и является тем Кальтенбруннером, которого мы должны, как минимум, взять в плен, а как выполнение своей задачи по максимуму:
– Это наш человек в немецком тылу, – а то, что мы – это и есть немцы, оставшиеся после войны в живых именно для того, чтобы как можно сильнее хлопнуть выходной дверью:
– Мы никуда не то, что не уходим, а и не уходили никогда!
Так что чешите репу, что для вас лучше:
– Поменять Москву на Берлин, – или наоборот – наоборот.
– В каком смысле, чтобы они оба и обе была ваши, или наши?
Но, как и было сказано незатейливо:
– Вместе пойдем.
Я так и сказал ей, когда она вместе с медведем пришла ко мне с обыском, который я, как человек очень любящий правду, предусмотрел, но не до конца, один рюкзак они всё-таки нашли, и именно медведь начал орать больше всех:
– Ты хотел бежать перед самым Хэппи-Эндом, или понял, что его не будет, от-веча-й-й!
– Я ничего говорить не буду, и знаете, почему?
– Тебя никто спрашивать не будет, – сказала Зинка. Я сказал, Зинка? В принципе, да, чем она не шутит, так это своим постоянным присутствием под разными именами, и хорошо, что не завладела еще моей душой, как предметом и своего тоже обихода.
И я пошел в кабину пилота, как на последнюю вахту перед самым Берлином.
– Ладно, возьми свой с провизией рюкзак, а то, авось, больше не увидимся, мил херц.
– Я? Я не поддамся на вашу провокацию, у меня ничего нет.
Но всё равно мне его на спину повесили, ибо человек не совсем бедный – это уже не масон, а значит, есть надежда, что сразу примут за своего. Но так и не сообщили истинное моё положение, имея, значит, в виду, что только саморазоблачение будет принято, как правда, даже детектором лжи в виде каждодневного семичасового расстрела, а утром или вечером – посмотрим.
И я прыгнул на насыть в темном лесу, как наместник партизан местного лихолетья. Что значит, партизаны, обязательно должны быть в этом лесу, так как они исчезают постепенно в течении пятнадцати лет после окончания войны.
И вышло по плану, меня взяли в плен, приперли на себе в лагерь, чтобы не убили свои, а какие у нас свои:
– Даже с трех раз догадаться трудно.
Рюкзак сразу открыть побоялись.
– Ну, чё вы, боитесь, что ли? – спросил я.
– Дак, естественно, ибо мы погибнем от взрыва – это еще полбеды, но тебя терять нельзя под страхом смерти всех наших родственников, хотя каки у нас родственники, если их всех угнали в Хер-Манию – непонятно, – сказал их то ли командир, то ли комиссар.
