Химия жизни - страница 2

Со мной обращались с большой любовью. Помню, как я ходила с котом в гости к прадедушке Луке и прабабушке Секлете. Кота я хватала за горло, так и тащила. Почему-то он не сопротивлялся. Мама Василиса отбирала его у меня и показывала, чтобы я сложила ручки и на них бы лежал кот. Я делала, как она велела, но, выйдя за калитку, снова хватала его за горло – так удобней. И за эти проделки мама меня не ругала, а только уговаривала.

Потом пришла война. Самого начала войны я не помню. Помню роддом, мы с папой Антоном стоим под окном, но это уже начало июля. Сверху из окна выглядывает мамуся со свёртком на руках – это была Аллочка. Я хотела, чтобы её назвали Дусей. Эту куклу я любила больше, но родители меня убедили, что лучше назвать дочку Аллой. Теперь Аллочка довольна, что моё предложение не было принято.

Прилетели немецкие самолёты и стали бомбить Бахмач. Бахмач является железнодорожным узлом. Через него проходит Московско-Киевская дорога и дорога на Гомель, в Белоруссию. Немцы такие узлы бомбили в первую очередь. Мы жили в селе Бахмач-1. Это достаточно далеко от железнодорожной станции. Помню, гудят немецкие самолёты: гу-гу-гу, как-то прерывисто. По этому гудению население отмечало, чей самолёт летит: наш или немецкий. Во время этого налёта Стасик был у своего деда Луки. Меня послали за ним. Я бегу через огород, добежала до дома деда, а он стоит в дверях клуни[1] и крестится, как в грозу, когда гром гремит. Таким я его и запомнила.

Все смотрят на небо, и я тоже. Вижу самолёт, и из него что-то падает. Говорю Стасику: «Сливы летят». За сливы я приняла бомбы. В память эта картина врезалась намертво.

Когда Аллочку забрали из роддома, то все были озабочены тем, чтобы она не испугалась гула самолётов и взрывов бомб. Эта озабоченность передалась и мне. Так и осталась в душе на всю жизнь. Всегда о ней беспокоюсь.

Во время налётов все прятались в убежище, которое наскоро соорудили, вырыв землянку, в которую набиралось множество народа – так мне казалось. Этой тесноты я боялась, поэтому зарывалась лицом в мамины колени. И когда раз или два уже во взрослом состоянии застревала в лифте и метро, эти страхи проснулись в виде клаустрофобии. Такое моё личное эхо войны.

Не знаю, кто принял решение эвакуироваться. У большинства не было такого намерения. Сужу об этом по тому, что после возвращения по окончании войны мы застали всех соседей в добром здравии.

Видимо, решение принял дед Кузьма. Он был инициативный, деятельный и достаточно образованный для того времени, служил на железнодорожной станции бухгалтером, как тогда говорили – счетоводом. Видимо, ему было известно о положении дел больше, чем кому бы то ни было. Во всяком случае, восемь семей решились уезжать.

Дедушка понимал, что нашему семейству придётся лихо, если фашисты достигнут Бахмача. Средний сын Василисы и Кузьмы Анатолий служил начальником пограничной заставы. Он погиб в первые дни войны. А нам бы досталось от немцев, если бы мы остались на оккупированной территории. Так что нужно было уезжать подальше.

Бомбёжка железнодорожного узла не позволяла эвакуироваться на поезде. Дед Кузьма с другими главами семейств договорились о гужевом транспорте в колхозе. Это были кибитки, запряжённые лошадьми. Обоз выезжал из Бахмача двадцать четвёртого августа. Помню тот солнечный день: много народа, рассаживаемся по кибиткам, трогаемся. Сзади остаётся папа Антон, машет рукой. И я огорчаюсь, что он не едет с нами. Но мамуся объясняет, что папа должен остаться, он уходит на войну.