Медведков посматривал на Андрея с хитрецой – не выкинет ли тот какой штуки. На третий день вызвал к себе в кабинет и предложил коньяку. Балыков от рюмки отказался, его и так валило с ног.
– Память стала к вам возвращаться, Андрей Сергеевич? – спросил Медведков осторожно.
– Пока не очень… Что-то, как-то… – Балыков смутился.
– Можно ли вас тревожить?
– Только хорошими новостями, – усмехнулся Андрей.
– Вот и славно, – кивнул Медведков, вытянув руки перед собой ладонями вниз, похлопал по столу и продолжил: – Дочка ваша, Вика, жива. Все у нее в порядке, милиция её нашла и вернула к бабушке.
Андрей потер лоб, вспоминая, что не так, но … Тщетно.
– Ваше потрясение было настолько сильным, что мозг временно отключил некоторые участки памяти, через несколько дней все вернется.
– Сколько я уже нахожусь тут? – спросил Андрей.
– Восемь дней, – улыбнулся Медведков.
– Кто-то спрашивал обо мне?
– О, не беспокойтесь! Спрашивали, и многие! – оживленно начал врач. – И дочка ваша, и теща, и коллеги по работе. И друзья.
– Друзья? – Андрей неприятно засмеялся.
– Ну да, а что вас удивляет?
– Просто я не помню, кто теперь мои друзья.
– Как же, как же. Табеев, Горшенёв.
Андрей вскинул брови. Если фамилия Табеев ему была смутно знакома, то Горшенёва он вспомнить не мог.
– Когда меня выпишут? – спросил Балыков.
– Когда сами захотите уйти, – сказал Медведков.
– Не хочу пока, – заверил его Андрей и попросил: – Перестаньте мне колоть лошадиные дозы успокоительного, мне уже лучше.
– Ладненько, – потёр ладони Медведков.
Потекли одинаковые, скучные дни. Балыков много спал, гулял в заросшем парке, отъедался. Относились к нему настороженно, боялись рецидива. И зря. Несколько раз Андрей поговорил с дочкой по телефону в кабинете Медведкова. Но он понимал, что рядом с Викой сидит Дина Петровна с выражением муки жалости на лице, потому разговора не получалось. Викуша только лепетала: «Папочка, прости! Папочка, выздоравливай!»
***
– Этот шрам мне постоянно напоминает, что всё может быть не таким, каким кажется, – Балыков невесело засмеялся.
– Наверное, это кризис среднего возраста. Вспоминать о том, что причиняет боль и проживать её снова. Может, это и сущая банальность, но об этом так много пишут, – улыбнулась Инна.
– Нет, Инна Викторовна, – возразил ей Андрей, – кризис среднего возраста я уже преодолел и следом попал в другой. В кризис деперсонализации.
– Впервые слышу о таком! – удивилась Инна.
– Это значит, что я смотрю на себя со стороны и удивляюсь: это всё происходит со мной? Где же я сам, когда же я стану собой?
– Мне кажется, что вы лукавите, – сказала Инна, – и кризис себе выдумали под стать. Вот жили себе обычно и скучно, а тут проснулся в вас удачливый игрок. И теперь ждете, что вас схватят на прикупе за руку.
– Вы весьма наблюдательны, – похвалил ее без смущения Андрей, – я думаю, что все у нас получится.
Инна поерзала на сиденье и не стала ничего отвечать, а с раздражением на саму себя уставилась в окно. Километров сто проехали молча. Инна задремала и проснулась, когда машина въезжала в Задонск. В этом городе она была впервые, и он чем-то напомнил ей Кострому, в которую она ездила как-то с мужем. Всюду золотые купола, берег неширокой спокойной реки, узкие старинные улицы, в домиках полукруглые окошки. Андрей припарковался в каком-то проулке, видимо, хорошо знал город. Они вышли из машины, Инна потопталась на месте, разминая затекшие ноги. Залитая солнцем округа выглядела праздничной, звонили в колокола.
