– Нет, он ведет себя отвратительно! Он ужасно учится, дерется, дерзит!
– У него переходный возраст… – мягко настаивала женщина.
– Я опять не сдержался! Я же не хотел, не хотел его и пальцем трогать! Но он вывел! Он сам виноват!
Перестав дышать, я вслушивался в каждое отцовское слово и никак не мог понять, с кем он говорит. Его собеседница молчала. Рэй тихонько поскуливал и мог выдать наше присутствие, поэтому я еле слышно шикнул на него.
– Может, с ним стоило поговорить? – наконец опять раздался женский голос. – Что вы чувствуете, Всеволод?
Теперь замолчал отец.
– Вину, – помедлив, выдавил он. – Не могу на него смотреть. Я опять сорвался и не знаю, как это исправить.
Папа шумно выдохнул и откинулся на кровать прямо в костюме. Он положил телефон себе на грудь, чтобы лучше слышать собеседника. Чудом он до сих пор меня не заметил. Рэй гавкнул, и я отшатнулся в сторону.
Теперь мы точно привлекли его внимание. Окончание разговора я уже не уловил, потому что рванул к лестнице, боясь быть застуканным за подслушиванием. Собака ломанулась за мной. Дверь отцовской спальни скрипнула, открываясь, и он показался на пороге. Я виновато посмотрел на него, но папа скользнул по мне отрешенным, невидящим взглядом.
– Ты почему не спишь?
– Я не ужинал и теперь хочу есть, – брякнул я первое, что пришло в голову.
– В холодильнике, кажется, еще осталось рагу с курицей, – отстраненно произнес отец. – Разбудить Иру, чтобы она подогрела?
– Пусть спит, я сам!
Кивнув отцу, я направился по лестнице на первый этаж. Щенок давно ждал меня внизу, неслышно сбежав по ступенькам. Я почти преодолел половину спуска, как услышал отцовский оклик.
– Рудя, – позвал он.
Я удивился: обычно папа называл меня только Рудольфом и никак иначе.
– Да?
– Через неделю ты едешь в Будапешт на международный турнир. Хочешь, купим тебе новую шахматную доску?
Папа купил мне целых три шахматные доски. Одну с красивыми, сделанными под мрамор полями и такими же мраморными фигурами. На белых виднелись черные и темно-коричневые прожилки, а на черных – светло-бежевые. Вторая доска была сделана из красного дерева, покрыта дорогим лаком, а фигуры на ней возвышались тяжелые, из настоящего металла, и такие реалистичные, будто я держал в руках искусно отлитых оловянных солдатиков.
Кроме двух больших досок, папа подарил мне новую карманную. Она была чуть больше моей старой, уже почти развалившейся, и сделана не из дешевого пластика, а вполне себе приличного. Именно на ней я двигал фигуры, распластавшись на кровати в комнате у своего единственного друга Коли. Он в этом году стал первокурсником филфака, и я попросил помочь мне с литературой.
– Рудь, если ты не будешь слушать, никогда не осилишь литературу, – окликнул меня Коля, как только я передвинул белого коня на f3, решив сыграть испанскую партию[11]. – В ней думать надо. Над стихотворениями, произведениями, смыслами… А ты на шахматы отвлекаешься.
Коля был моим старшим товарищем, а его отец – близким другом моего папы. И, несмотря на подкрадывающийся вечер, я сидел у него в гостях, и никто не гнал меня домой. В Колиной комнате было тепло и уютно: стены оклеены приятными бежевыми обоями, напоминавшими декоративную штукатурку «короед», на полу расстилался светлый ковер с длинным ворсом, а лучи закатного солнца падали мне прямо на лицо.
– У меня турнир через неделю, – важно заявил я. – Улетаю в Будапешт.
