– Ну, ты меня спас. Благодетель, отец родной! Спасибо. Отдам с получки. – Коля вроде бы и искренне благодарил, а все-таки паясничал, унижая благодетеля.
– Ну-ну, – сказал Баюнов великодушно. – Верю, что отдашь.
– Ты-то со мной не выпьешь? – услуживался Коля в избытке благодарности. Он знал, что Баюнов откажется, потому и предложил. И правда, Баюнов не принял жертвы, чтобы не примешивать своекорыстия к прекраснодушной благотворительности:
– Нет, как-нибудь потом…
– Как хочешь, – благодарно засуетился Коля. – Спасибо тебе, братец, вовек не забуду.
– Не за что.
Заштат. Райцентр. Середина семидесятых. Робкая дура-закройщица, которая всерьез считает, что золотой зуб – это красиво, пьющий тщедушный часовщик, толстая заведующая. Вы встречали в райцентрах заведующую хоть чем-нибудь – и не толстую?
Баюнов, как только Коля вышел, опять почувствовал прилив бодрости, волновавшейся в нем с утра. Все сегодня были как-то удивительно добры, ласковы, от него зависимы, прибегали за советом и состраданием, соподчинялись. Влюбчивая Анфиса, любезная Нина Васильевна, кроткий Коля – какой добрый народ, какой деликатный! Трубя ариетку в полный голос, он возбужденно прошелся по кабинету. Хотелось обласкать еще кого-нибудь, чтобы еще раз обрадоваться, удостовериться окончательно, что все его любят и все ему поклоняются. Он решил позвонить Нефедову. Нефедов был сын священника и заканчивал философский факультет университета. Баюнов ревниво дорожил своим другом, хотя тот не потворствовал ему, а скорее третировал; с ним Баюнов связывал свои смутные устремления к духовности.
Когда Нефедов поднял трубку, Баюнов сказал обычным защитным шутливым тоном:
– Добрый день, сын попа. Что делаешь?
– Читаю.
– Не придешь ли ко мне сегодня вечером? Рад был бы тебя видеть. Хочется поговорить.
– О чем?
– Ну, это вопрос не по существу: найдется о чем поговорить. Я сегодня добрый и, может, даже не стану оспаривать твое просвещенное мнение.
– Хорошо, приду.
Хотя ничего знаменательного не было сказано, Баюнов ощутил желанную радость. До обеда у него побывали всего трое клиентов, и все трое ему понравились. Они таращились в объектив, робели, словно на приеме у короля, суетно и пристрастно охорашивались, чтобы запечатлеться красавцами, и все-таки терялись перед нацеленным фотоаппаратом, как перед дулом пистолета. И если раньше Баюнова сердили их ужимки, их запуганные тщеславные глаза и ложная величавость, то сегодня он расценивал это как робость учеников перед мастером, как потерянность неофитов. Это ему льстило, и он, стремясь припугнуть, без конца пересаживал их, священнодействовал с рефлекторами. Что клиенты раздуваются, как индюки, и вовсе не из благоговения перед его магическим искусством, а из тщеславия, его сегодня только забавляло. Его великодушию не было предела.
Наступило обеденное время. Он как обычно ушел немного раньше, чтобы успеть, отобедав в столовой, заглянуть домой. И вот, когда он отдыхал дома, слушая музыку, разносчик принес телеграмму. Он решительно не знал откуда и поэтому забеспокоился. Телеграмма гласила: «Приезжай немедленно, умерла Милена. Борис». И все. Баюнов прочитал коротенькую строчку второй и третий раз, усиливаясь понять, но все равно сперва подумал, что разносчик напутал. Он постоял, оцепенелый, оглушенный, как бы вне себя, потом сел, но так неудачно, что стул накренился и упал бы, не схватись Баюнов за угол кровати. Это встряхнуло его. Он машинально оделся и вышел, сунув телеграмму в карман. Мысли его приняли странный оборот. Осознав только, что надо ехать, он подумал, идти ли, когда приедет, прямо к Милене, чтобы обрадовать ее своим внезапным появлением, или вначале заглянуть к Напойкину, выпить, потолковать, а уж потом, подшофе, острословом и забиякой, прийти к ней? Он надолго застрял мыслью на этом вопросе, так что наконец даже рассердился: не все ли равно, выпить-то можно и с Миленой! Он повернулся, чтобы сейчас же идти к ней, как вдруг прояснилось, что он не в Логатове, а здесь, а потом – что Милена умерла. Это последнее было непонятно, непредставимо. Воображение упиралось. Разум подтасовывал другое объяснение: Баюнов вспомнил проделки проказливого Напойкина, вспомнил, как тот однажды, привязав к коробке из-под мармелада бикфордов шнур, поджег его и бросил в окно соседям, вспомнил и другие, столь же мрачные его шутки, вспомнил любимые напойкинские, под Пушкина стилизованные, строки: «Что делать, друг, движенья сердце просит, душа коснеет в злобе и тоске…» – и все сразу разъяснилось: он понял, что его разыграли. Ну конечно! Ведь сегодня первое апреля! Как он раньше-то об этом не подумал! Небось Напойкин уже потирает руки и похихикивает! Ну нет, голубчик: ты хитер, а я хитрее. Не на того напал.
