Когда она проходила мимо почётного места, где сидел бий, он словно ощущал лёгкое дуновение ветра с гор – того особого ветра, что приносит с собой запах снежных вершин и весенних цветов одновременно. И что-то начинало шевелиться в его душе – что-то, чему он сам ещё не мог дать названия, как не может человек дать имя звезде, только что загоревшейся на ночном небе.
А Айжаркын, словно чувствуя на себе этот взгляд, становилась ещё сдержаннее, ещё незаметнее. Она была как горный родник, который прячется под камнями, но чья чистая вода привлекает и путников, и зверей, и птиц. Её движения становились ещё плавнее, будто она скользила над землёй, не касаясь её, как скользит тень облака по горному склону.
И было в этом что-то от древней песни – той, что поют акыны о красоте, которая сильнее смерти, о любви, которая преодолевает горе, о надежде, которая рождается даже в самые тёмные времена. Может быть, поэтому взгляд Бирназар бия всё чаще останавливался на этой тихой женщине, чья судьба уже начала незримо переплетаться с его собственной, хотя ни он, ни она ещё не знали об этом.
Бывают мгновения, когда время словно останавливается, как замирает горный поток перед тем, как прорвать каменную преграду. В такие мгновения даже воздух становится гуще, словно в нём растворяется сама судьба, невидимая, но ощутимая, как запах надвигающейся грозы в горах.
Именно такими были те редкие моменты, когда взгляды Бирназар бия и Айжаркын встречались поверх голов сидящих в юрте людей. Казалось, весь мир исчезал, оставляя только эти два взгляда – один, исполненный силы и мудрости прожитых лет, другой – полный тихой печали и затаённой надежды. В глазах могущественного бия в такие мгновения загорался особый огонь – не тот яркий пламень, что вспыхивает в глазах молодых джигитов при виде красивой девушки, а глубокое, ровное сияние, похожее на свет далёкой звезды в ночном небе над Ала-Тоо.
Это было похоже на узнавание – словно две души, блуждавшие разными путями по горным тропам жизни, вдруг почувствовали что-то знакомое друг в друге, что-то такое, что было предначертано ещё до их рождения. Может быть, так чувствует себя путник, который после долгих скитаний вдруг узнаёт в очертаниях далёких гор свою родную землю.
Айжаркын ощущала на себе этот взгляд даже когда не видела его – так человек чувствует приближение весны, ещё не видя первых проталин на снегу. Она пыталась укрыться от него, раствориться в тенях юрты, слиться с повседневной суетой, как сливается горный ручей с камнями, по которым течёт. Но что-то глубоко внутри неё – там, где живёт душа, не подвластная ни горю, ни траурным обычаям – отзывалось на этот взгляд, как отзывается струна комуза на прикосновение мастера.
Её сердце начинало биться чаще, словно крылья птицы, попавшей в силки судьбы. И это пугало её – ведь разве может вдова, ещё носящая под сердцем дитя погибшего мужа, думать о чём-то кроме своей печали? Но сердце не спрашивает разрешения, когда решает стучать быстрее, как весенний поток не спрашивает позволения у камней, когда пробивает себе новое русло.
А вокруг них жизнь текла своим чередом – шумели праздники, звенели песни акынов, решались важные дела, заключались союзы между родами. Люди говорили о приданом, о калыме, о пастбищах и набегах, не замечая, как между двумя душами протягивается тонкая, но прочная нить – прочнее конского волоса, крепче стальной проволоки.
