Женщины у котлов колдовали над едой, превращая обычные продукты в яства, достойные самого хана. Их руки двигались быстро и уверенно, как будто сами помнили древние рецепты, передававшиеся из поколения в поколение. Они готовили бешбармак и куурдак, варили свежий курут и взбивали кумыс, и в каждое блюдо вкладывали частичку своей души, своей любви к родной земле.
Дым от очагов поднимался к небу прямыми столбами – говорят, это знак того, что духи предков довольны происходящим. Может быть, они тоже спускались на эти пиры, невидимые для живых, но ощутимые в порывах ветра, в шелесте травы, в далёком крике беркута?
И даже ночью аил не затихал полностью. То тут, то там мерцали огоньки, слышались приглушённые голоса, звуки комуза, смех молодёжи. Казалось, сама земля не хочет спать, празднуя вместе с людьми, радуясь этому времени единения и веселья.
А над всем этим возвышались горы – вечные, неизменные, хранящие в своей памяти тысячи подобных празднеств. Они молча наблюдали за происходящим, зная, что этот месяц станет одним из тех, о которых будут вспоминать долгие годы, о которых сложат песни и расскажут внукам, как рассказывают о золотом веке, когда люди жили в согласии с землёй и небом.
Есть особые разговоры между мудрыми людьми – разговоры, в которых каждое слово весомо, как камень в горном потоке, каждый жест значим, как знак на древнем могильном камне. Такие беседы ведутся не спеша, подобно тому, как неторопливо движутся облака над вершинами Ала-Тоо, как медленно меняют свой цвет горы при закате солнца.
В большой белой юрте Боорсок бия два старейшины вели такой разговор. Дым от очага поднимался к түндүку ровной струйкой, будто даже он боялся нарушить течение этой важной беседы. Бирназар бий говорил негромко, но в его словах чувствовалась сила человека, привыкшего решать судьбы людей и целых родов. Боорсок бий слушал, время от времени поглаживая свою седую бороду – жест, выдающий глубокую задумчивость.
Они говорили о свадьбе – да, но это была лишь верхушка горы, чья подлинная мощь скрыта под снегами. За разговорами о приданом и калыме скрывались более глубокие темы – о союзах между родами, способных противостоять набегам чужаков, о новых путях перегона скота, о распределении пастбищ между племенами.
"Видишь ли, брат мой," – говорил Бирназар бий, и его глаза были подобны двум тёмным озёрам в горах, – "времена наступают неспокойные. С юга приходят вести о новых набегах, с севера надвигаются перемены, которых не знали наши отцы. Мы должны быть сильны, как горный хребет, и гибки, как молодой тальник у реки."
Боорсок бий понимающе кивал. Он знал цену таким словам – не в золоте или скоте измеряется она, а в жизнях людей, в благополучии родов, в будущем детей и внуков. Каждое решение, принятое здесь, в этой юрте, под высоким небом Тянь-Шаня, могло означать жизнь или смерть, богатство или разорение, мир или войну для сотен семей.
Они говорили о джайлоо – летних пастбищах, зелёных, как изумруд, сочных, как молодая трава после дождя. О том, как распределить их между родами, чтобы не было обид и раздоров. О том, как защитить эти пастбища от чужаков, чьи глаза загораются жадным блеском при виде тучных стад.
Говорили о караванных путях – древних дорогах, протоптанных копытами верблюдов и коней, политых потом и кровью предков. О том, как обезопасить эти пути, как извлечь из них пользу для своих родов, как сделать так, чтобы богатство, идущее по этим дорогам, приносило благо не только богатым и сильным, но и простым людям.
