Когда последний звук копыт растаял в тумане, Айжаркын прижала руку к животу, где билось маленькое сердце – часть Алымбека, его продолжение, его бессмертие. В этом биении была надежда, была жизнь, было обещание будущего – какие бы тропы ни выбрала для них судьба.
В горах Кара-Кульжи, где небо так близко, что, кажется, можно коснуться его рукой, собирались воины. Они приходили по одному, по двое, словно горные ручьи, стекающиеся в одну могучую реку. Кара-Кульжа встречала их древним молчанием своих скал, безмолвным свидетельством веков, видевших множество подобных сборов.
Алымбек въехал в лагерь, когда солнце уже перевалило за полдень. Воздух был густым от запахов – пахло кожей седел, потёртой о камни, железом наточенных клинков, конским потом и дымом костров. Это были запахи войны – такие же древние, как сами горы, как память народа, как песни акынов.
Жигиты готовились к походу молча, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами. Каждый знал своё дело: одни проверяли подпруги, другие осматривали оружие, третьи пересчитывали стрелы в колчанах. В их движениях была та особая собранность, что приходит к человеку перед лицом смертельной опасности. Они готовились защищать свою землю – не просто клочок пространства между горами, а саму душу народа, его право быть свободным под этим высоким небом.
В центре лагеря сидел старый акын Сартбай. Его комуз пел, как живое существо, то взлетая к небесам раскатистой трелью, то опускаясь до шёпота горного ручья. Седая борода акына светилась в лучах заходящего солнца, а глаза были закрыты – он не смотрел на воинов, он смотрел в прошлое, где жили герои его песен.
Песня лилась, как горный поток, рассказывая о подвигах предков, о батырах, чьи имена стали легендой, о битвах, где решались судьбы народа. Но были в этой песне и другие ноты – печаль матерей, провожающих сыновей, тоска жён, ждущих мужей, плач детей, растущих без отцов. Ведь такова война – она не только клинки и стрелы, она и разбитые сердца, и несбывшиеся надежды.
Алымбек слушал, и перед его глазами вставал образ Айжаркын – такой, какой он видел её в последний раз: стройная фигура на фоне рассветного неба, рука, прижатая к животу, где растёт их ребёнок, глаза, полные непролитых слёз. Комуз словно пел о ней, о её ожидании, о её вере в его возвращение. И сердце сжималось от предчувствия чего-то неотвратимого, как горный обвал, как зимняя буря, как сама судьба.
Когда отряд тронулся в путь, солнце уже клонилось к закату. Горы, казалось, приветствовали воинов: их вершины горели в последних лучах, словно факелы, освещающие путь. Где-то высоко в небе закричал беркут – может быть, это был знак, может быть, предупреждение. Кто знает язык птиц? Кто может прочесть письмена, начертанные на ветре?
В тот момент никто не знал – ни сам Алымбек, ни его боевые соратники, ни даже мудрый акын Сартбай, – что этот поход станет последним для молодого воина. Что ему не суждено увидеть, как его сын сделает первый шаг, не суждено услышать его первый крик, не суждено подержать его на руках. Судьба уже начертала свой узор, сплетая нити жизней в причудливый ковёр будущего, где смерть одного станет началом пути для другого, где личная трагедия превратится в эпическую судьбу целого рода.
Но пока отряд поднимался всё выше в горы, и копыта коней высекали искры из камней, и ветер пел свою вечную песню, и души воинов были полны решимости защитить свою землю – ту единственную землю, где человек может быть по-настоящему свободным, как беркут в небе, как ветер в горах, как песня в сердце акына.
