Время в походе течёт иначе, чем в мирной жизни. Оно не мерится восходами и закатами, не считается по дням и неделям – оно измеряется пройденными вёрстами, привалами у костров, короткими схватками и долгими переходами. Так и для отряда Алымбека дни растворялись в бесконечности пути, словно струйки дыма в высоком небе над стоянкой.
Они шли всё дальше на восток, туда, где солнце встаёт из-за края земли раньше всех, где горы становятся выше и неприступнее, где даже воздух пахнет иначе – чужой землёй, далёкими снегами, неведомой опасностью. Земля здесь была такой, словно боги, создавая мир, забыли о ней, оставив лишь камни да ветер, да редкие колючие травы между ними.
Скалистые ущелья вырастали перед всадниками, как окаменевшие великаны из древних сказаний, храня в своих морщинах-расщелинах тени давно минувших времён. А потом вдруг расступались, открывая взору безжизненные степи – такие пустынные, что сердце сжималось от их безмолвия. Редкие оазисы возникали миражами – зелёные островки жизни в море камня и песка. Но даже они казались здесь чужими, случайными, как улыбка на лице умирающего.
В этих местах человек острее чувствует своё одиночество перед лицом вечности. Может быть, поэтому люди в отряде держались ближе друг к другу, а вечерами у костра теснее смыкался круг, и разговоры становились откровеннее, и песни звучали проникновеннее.
Алымбек словно родился для такой жизни – жизни воина, защитника, хранителя древних традиций своего народа. В коротких, но жарких схватках с китайскими разъездами он был подобен молодому барсу – такой же стремительный, такой же бесстрашный, но при этом расчётливый. Он никогда не бросался в бой очертя голову, как это часто бывает с молодыми джигитами, жаждущими славы. Нет, каждое его движение было продумано, каждый удар рассчитан. Он берёг не себя – берёг своих побратимов, понимая, что жизнь каждого из них бесценна, что дома их тоже ждут матери, жёны, дети.
По вечерам, когда степной ветер затихал и только потрескивание костра нарушало тишину, Алымбек рассказывал о своей Айжаркын. Говорил тихо, словно боясь спугнуть воспоминания, а в глазах его отражались отблески пламени, смешанные с той особой нежностью, которую не скроешь и не подделаешь. Он рассказывал о том, как она улыбается, как поёт, когда думает, что её никто не слышит, как прикасается к своему животу, где растёт их будущий ребёнок.
В такие минуты даже самые суровые воины смягчались сердцем, вспоминая своих любимых, оставшихся где-то там, за перевалами и степями. А в голосе Алымбека, когда он говорил о нерождённом ребёнке, звучала такая тоска, словно он предчувствовал, что никогда не возьмёт его на руки, не услышит его первого крика, не научит его держаться в седле.
Но разве может человек знать свою судьбу? Разве может сердце, полное любви и надежды, поверить в то, что завтрашний день может не наступить? И Алымбек продолжал мечтать о возвращении, продолжал хранить в душе образ любимой, согревая им холодные ночи похода, как путник греет замёрзшие руки у костра.
Время в горах течёт иначе, чем на равнинах. Здесь оно измеряется не часами и минутами, а сменой времён года, движением облаков над вершинами, ростом травы на склонах. В аиле Боорсок бия дни нанизывались на нить жизни, как бусины на шнурок, один похожий на другой, и только растущий живот Айжаркын отмечал неумолимый бег времени.
