Такое противостояние между братьями было чуждо законам и обычаям их народа. С древних времён кыргызы почитали родственные узы священными, а вражда между братьями считалась одним из самых страшных грехов. Но гордыня и зависть порой находят лазейку даже в самые крепкие семьи, как ядовитая трава пробивается сквозь твёрдый камень.
Бирназар бию всевышний даровал двенадцать сыновей – шестерых "в тоне" и шестерых "без тона". Но для сердца Бирназара и его мудрой жены Шаарбы все дети были равны, как равны звезды на ночном небе – каждая светит своим светом, но все они одинаково дороги небесам.
Люди судачили о том, что дети "в тоне" – те, кто родился в околоплодном мешке, должны быть ближе к сердцу родителей, чем те, кто родился "без тона". Но Бирназар бий гневался, слыша такие речи. Его справедливость была подобна солнцу, что одинаково светит и богатым, и бедным, и знатным, и простым.
Но был среди его сыновей Баялы, шестой сын "в тоне", чье сердце отравила гордыня, как ядовитая трава отравляет чистый родник. В свои двадцать три года он позволил себе то, что не прощается даже чужим людям – не то что родному сыну. Когда старый бий лежал больной на своем ложе, Баялы пришел к нему с дерзкими словами:
"Отец, тебе осталось только умереть, твой путь к закату уже близок. У тебя шесть сыновей от твоей крови и шесть приемных рабов. При жизни раздели их между нами, выдели каждому по одному. Мне достаточно будет твоего Жылкыайдара в рабы."
Эти слова были подобны ножу, вонзенному в сердце старого бия. Он приподнялся на своем ложе, и его глаза, обычно добрые и мудрые, вспыхнули гневом:
"Если ты говоришь это по собственному разумению, а не по чьему-то наущению, да наполнится кровью твой черный рот. Когда это я считал приемных детей лучше или хуже вас?"
И прогнал его прочь из дома, как прогоняют чужака, осквернившего священный очаг.
Но Баялы, словно одержимый злым духом, ворвался к матери с теми же речами. И тогда Шаарба, чье сердце до этого дня не знало различий между детьми, прокляла родного сына:
"Враг мой не открывал мне такой раны, как ты открыл, несчастный! Ведь я всем вам поровну отдавала свое белое молоко, все свои силы! Если Бог создал меня истинной, то не увидеть тебе лета, если увидишь весну. Если увидишь лето, не дожить тебе до осени."
В тот день гнев затмил разум Баялы, как черная туча закрывает солнце в горах. Он прискакал к табунам, где ветер играл гривами коней, где степная трава колыхалась под копытами тысяч лошадей, и потребовал от Жылкыайдара немыслимое – поймать "Косолапого гнедого", священного жеребца, чья кровь текла в жилах половины табуна Бирназар бия.
"Косолапый гнедой" был не просто конём – он был живой легендой, хранителем древней силы табуна. Его почитали как духа-покровителя, и даже самые старые табунщики говорили о нём с благоговением. Жылкыайдар, понимавший язык лошадей лучше многих, знал цену этому коню и осмелился возразить старшему брату, предлагая выбрать любого другого скакуна.
Но злоба, словно змея, уже свила гнездо в сердце Баялы. Его глаза налились кровью, как у раненого волка, а голос зазвенел, подобно треснувшему металлу: "Проклятый раб, ты будешь делать то, что я скажу! Продавать ли скот, резать или оставить – решаю я! Если наш бог на небесах, то твой бог – это я!"
Плеть в его руках взвилась подобно чёрной молнии, рассекая воздух и опускаясь на плечи Жылкыайдара. Но тот стоял прямо, как молодая арча на горном склоне, – не сгибаясь под ударами, не показывая боли. В его глазах горел тот особый огонь, что достаётся в наследство от великих предков – огонь несгибаемой воли и достоинства.
