Идеал воспитания дворянства в Европе. XVII–XIX века - страница 23

. Особенную важность для дворян шпаги приобрело умение говорить и писать на хорошем французском: королевство гордилось расцветом национальной литературы, которая, как считалось, ничем не уступает античной. Возможно, они считали, что должны поддержать стремление своих соотечественников к литературному совершенству. Что более вероятно, они знали, что для жизни при дворе им потребуются не только хорошие манеры, но и умение вежливо изъясняться. Формального обучения французскому языку в это время не существовало. Тем не менее аристократы заботились о том, чтобы их чада были окружены людьми, которые говорили на хорошем французском и могли научить их правильному произношению[105]. Когда дети подрастали, их наставники, обучая их латыни, делали упор на перевод, что позволяло им усовершенствовать и французский язык учеников – как орфографию, так и пунктуацию[106]. Более того, другие предметы – историю, географию, геральдику, математику – им преподавали именно на французском языке. Когда Флери рассуждал о преподавании риторики, он тоже считал, что учеников нужно учить говорить и писать по-французски[107]. Однако программа коллегиумов была построена только на обучении латыни[108]. Многие дворяне шпаги разделяли взгляды Байе на недостатки образования в коллегиумах, полагая, что «обучение на латинском языке приводит к грубости и педантизму в манерах»[109]. Аристократы стремились избежать этих недостатков, воспитывая детей дома или посылая их в особые коллегиумы, принимавшие учеников, которые вдобавок к базовой программе обучались бы еще и у частных учителей. Франсуа-Кретьен де Ламуаньон и Анри д’Агессо выбрали первый вариант, но многие дворяне мантии, в том числе первый президент де Ламуаньон и Анри-Франсуа д’Агессо, выбрали второй.

Главное же сходство двух моделей образования заключается в использовании примера предков ученика как модели для подражания. Дворяне шпаги гордились деяниями своих предков и убеждали своих детей следовать им. Байе тоже пользовался своим собранием имен и жизнеописаний молодых писателей, чтобы вдохновить Кретьена де Ламуаньона на подражание его предкам, хотя их деяния лежали в сфере учености, а не на поле брани. Правда, рассуждая о Пьере де Ламуаньоне, жившем в XVI веке, Байе принимает позу беспристрастности и пишет о нем исключительно как о писателе, а не как о члене семьи Кретьена[110]. Однако от этой беспристрастности не остается и следа, когда речь заходит о двух других героях его книги – Жероме Биньоне и Гийоме де Ламуаньоне. Они оба были знамениты своей ученостью, и оба достигли вершин карьеры: Биньон стал генеральным прокурором (в 1623–1656 годах), а Гийом де Ламуаньон – главой парижского парламента. Байе призывал своего ученика подражать в первую очередь именно этим образцам.

Биньон представлял собой проблему потому, конечно, что не принадлежал к семейству Ламуаньон. Однако он был другом Гийома де Ламуаньона и в некотором роде «вошел в семью». Во всяком случае, именно так об этом писал Байе[111], хотя у нас создается впечатление, что произошло обратное: Ламуаньоны присвоили Биньона в качестве почетного предка своей семьи. Гийом де Ламуаньон учил сына равняться на Биньона, и его сын учил своего сына тому же. Байе сказал своему ученику, что однажды он унаследует портрет Биньона, который Гийом почитал одной из главных имевшихся у него ценностей: следовательно, мальчик должен был брать пример с Биньона в том, что касалось образованности и добродетелей