Сумму назвал не Джексон, а серьезный дядечка в очках, с которым Фирсов встретился под вечер на Дворцовой площади. "Все ясно, – кивнул он, выслушав Игоря. – Мне говорили. Поможем. Спецкомендатура в двадцати минутах езды от Ленинграда… Устроит?"
– Да, – кивнул Игорь. – Вполне. Чем я, так сказать, буду обязан?..
– Пятьсот.
– Хорошо… – не сразу ответил Игорь. – И что мне надо делать?
– Во-первых, ждать. Во-вторых, держать язык за зубами. Все ясно? Я вас найду… – И он степенно пошел к дверям с надписью: "Отдел юстиции".
Триста рублей на Джексона и пятьсот солидному дядечке – восемьсот. Двести ушло в кассы юридических консультаций. Тысяча. Плюс две тысячи в суде. Итого, три тысячи. "Три тысячи двадцать восемь рублей", как записал Фирсов в свой блокнотик.
Так все и было.
…Фирсов достал из кладовки чертежную доску, протер ее, приладил к ней кульмановскую систему, лежавшую отдельно в цветастой наволочке, заточил карандаши и наколол лист ватмана…
За ночь он сделал восемь плакатов. Сто рублей.
– Господи, – сказала Настя, – и никакой рассады не надо!
– Это эпизод, – зевнул Игорь. – Мелкий оборотный капитал. На карманные расходы…
На следующей неделе Маринка прислала ему еще двух дипломников, и Фирсов, получив от них деньги, купил за семьдесят рублей рулон полиэтиленовой пленки и две пачки удобрений. Покупка состоялась в магазине "Товары для огородников", и Фирсов, выбравшись из очереди, тут же, на Марата, поймал такси.
– На Васильевский, – устроившись на заднем сиденье и положив рулон на колени, сказал Фирсов. – Но с заездом в "Елисей".
Машина рванулась, словно ее долго держали, накапливая в ней злость, и Фирсов ухватился за ручку над окном. Давно он не ездил в такси. Около года. Автобус, электричка, метро. Метро, электричка, автобус. Садишься в метро – новостройки. Проскочишь город под землей, выйдешь – опять новостройки.
– В магазин надолго? – таксист быстро взглянул в зеркальце на Игоря. – Я тороплюсь.
Парень подводил базу под чаевые, прием старый – "тороплюсь", "сменщику обещал", "в парк надо пораньше, собрание", "пообедать хотел", но Фирсов с законной увольнительной и сотней в кармане чувствовал себя уверенно.
– Все торопятся. – Он смотрел на скуластое, с узкими усиками лицо водителя; молодой, не терпится разбогатеть, отсюда и спешка, нервный блеск в глазах. Фирсов глянул на визитку парня, забранную оргстеклом. – Ты, Рустам Садыкович, заезжай по Малой Садовой – знаешь, где такая? – и остановись у двора магазина, я покажу. И пока я хожу, развернись, потому что на Невский выезда нет.
Парень буркнул что-то и повел машину медленнее. Фирсов стал смотреть в окно. Оттаивающая на солнце лепнина фасадов, сосульки, звонкая капель, школьники, выскочившие на переменке в булочную, помутневшие за зиму витрины магазинов, лотки с мороженым, – и не заподозришь, что на окраинах еще лежит снег в твердых глянцевых сугробах, а в электричках полно лыжников в ярких шапочках-петушках. Фирсов не любил таксистов как класс, как прослойку общества, и были к этому основания. Еще прежде, в вольной своей жизни, он сделал для себя вывод, что таксист – это не специальность, а жизненная философия. Счетчик, таксометр щелкал в этих ребятах и после работы: "бабки", "капуста", "телки", "на халяву", "втюхать", "опустить" – вот и весь репертуар таксиста, особенно молодого. Фирсов имел знакомцев в этой прослойке. Поверхностная эрудиция, нахватанная от пассажиров, и мысли только о сегодняшнем дне: как закалымить побольше. Хранилось в памяти Фирсова и совсем неприятное воспоминание, связанное с поездкой в таксомоторе, когда он, в меру подвыпивший, возвращался с дня рождения домой и задремал, пригревшись на заднем сиденье. Проснулся от того, что открылась правая дверца, и его рывком вытянули из машины. Свалилась шапка, его схватили за руки, полезли в карман пиджака, выхватили бумажник, он стал вырываться, и тут же получил два коротких удара – в поддых и челюсть. Очнулся на снегу, неподалеку от последней дуэли Пушкина, без часов, без бумажника, без шапки и мохерового шарфа. Тронул голову – шишки, ссадины, пальцы стали липкими от крови.
