Однокомнатная квартира на Охте досталась Алексею от родителей. Тесная, неказистая, но все же отдельная, не в пример коммуналкам, в которых обитало большинство его знакомых. Здесь он родился и вырос, здесь жил теперь один… а с недавних пор вроде как и с Юлей.
Через день после злосчастной декабрьской тренировки, когда Алексей, с рукой, закованной в колодку, лежал на койке в больничной палате, к нему пришла она – девушка, в которую он был давно и, казалось, безответно влюблен. Юля прослышала о его травме, сорвалась с лекций и прибежала в клинику с банкой домашнего компота и сеткой рыжих новогодних мандаринов.
Никогда не угадаешь, что нужно женщине. Полгода изображала из себя неприступную ледяную крепость, а тут взяла и растаяла. Знай Касаткин об этом заранее, сам бы себе конечность сломал.
Конечно, понимал: в нем самом мало что изменилось. Не стал он после перелома лучше, а будущее совсем заткалось густым туманом. Если б не Юля, чего доброго, в петлю бы полез от безысходности. Но ее неожиданное появление стало лучом света в темном царстве, как писал классик. И жить захотелось, и выздороветь поскорее.
Юля навещала его в больнице каждый день, а когда он выписался, стала приходить домой. Все свободное от учебы время, вплоть до позднего вечера, проводила в его скромной берлоге на Анниковом проспекте. И благодаря ее усилиям квартира преобразилась, стала походить на человеческое жилье. Пыль протерта, полы выскоблены, ванна начищена. Появились шторы в цветочек, хрустальная люстра, отмытая в подкисленной уксусом воде, сияла, как алмазный светоч в царском чертоге.
Алексей предлагал Юле оставаться и на ночь, лелеял мечту, что между ними падет последняя преграда, наступит истинное сближение – как душевное, так и физическое, – и тогда поход в ЗАГС станет простой формальностью.
Но Юлечка отнекивалась – ссылалась то на недолеченную Лешину руку, то на старорежимного папу, который запрещает двадцатилетней дочке ночевать у посторонних мужчин. А к середине весны, когда гормонам полагалось бурлить вовсю и соединять любящие сердца и тела, что-то стало рушиться в их и без того непрочном дуэте. Юля заходила все реже, отвлекалась на дела, на подготовку к сессии. К тому же Касаткин уже не выглядел беспомощным калекой, кость срослась, врачи разрешили умеренные нагрузки, так что по дому управляться он мог уже самостоятельно.
К началу мая Юлины визиты сократились до одного в неделю. Она еще по инерции заносила ему продукты, наскоро прибиралась и старалась побыстрее уйти. Касаткин с тоской осознал то, что искушенный в амурных вопросах человек разъяснил бы ему еще тогда, зимой. Не испытывала она к нему ни грамма любви. Была только жалость, вспыхнувшая одномоментно и постепенно погасшая по мере того, как он, выздоравливая, требовал все меньше заботы.
Жалость и любовь, как ни крути, понятия разные. Касаткин тешил себя самообманом, принимал одно за другое, но настал час прозрения. Пелена спала, и он увидел, что Юля снова отдаляется от него.
– Я тебе курицу купила, – сказала она утомленно. – Два часа в гастрономе простояла. Очередь – полкилометра.
Он взял сумку, отнес на кухню, затолкал содержимое в маленький холодильник «Свияга», тарахтевший как трактор. Кроме курицы в сумке оказались две бутылки молока, целлофановый пакет с десятком яиц и пачка сливочного масла.
– Спасибо. – Он свернул пустую сумку рулетом, вернул Юле. – Сколько я тебе должен?
