Миклашевский к этим благам цивилизации относился без пиетета, высокомерием не страдал. В молодости он пережил три блокадные зимы, чуть не умер от тифа и понимал, что само существование человека, не говоря уже об окружающих его бытовых принадлежностях, есть явление тонкое, могущее исчезнуть в любой миг. А потому жил и работал не ради корысти и блаженства, а чтобы каждую единицу отпущенного ему времени наполнить смыслом и пользой.
Юля же, с детства росшая в атмосфере достатка, не была наделена добродетелями своего отца. Нет-нет да проскальзывали в ее поведении признаки зазнайства по отношению к приятелям, живущим не так богато и красиво. Не миновала эта участь и Касаткина.
– Что собираешься делать? – поинтересовалась она, глядя, как он подставляет под краник самовара щербатую чашку. – Тебе ведь уже разрешили работать?
– Да, я здоров… – Алексей повернул фигурный вентиль, и в чашку с бульканьем заструился кипяток. – Сказали, что с понедельника могу приступить к тренировкам. Пока что в щадящем режиме, но через месяц-другой, если все будет в порядке, заиграю в полную силу…
– Ты же хотел бросить хоккей. Давай начистоту: если ты и раньше ничего не сумел добиться, то после травмы – тем более. – Юля положила в свою чашку из стеклянной розетки немного земляничного варенья, которое сама же недавно принесла. – Пора перестать гоняться за химерами.
– Что ты предлагаешь?
– Ты собирался поступать на юридический. Почему бы не попробовать?
– Я пробовал. Меня на экзамене срезали.
– Когда это было! Попробуй еще раз. Я договорюсь с папой, он посодействует…
– Нет! – Касаткин с такой экспрессией шлепнул ладонью по столешнице, что чашки подскочили и капли горячей жидкости потекли по выцветшему фарфору. – Протекции мне не нужны!
Юля обидчиво скривила губки.
– Какой гордый! Я тебе помочь хотела, а ты… Ну и кисни в своем дубле до старости. Только потом не жалуйся.
Она оттолкнула от себя чашку. Встала, зашагала в прихожую.
Алексей кинулся следом.
– Юля! Ты куда?
Он проклинал себя за несдержанность. Опять брякнул не подумав.
Юля сняла с вешалки куртку. Он ужаснулся: уйдет! Уйдет и больше не вернется…
Требовалось немедля что-то предпринять, однако мысли метались, как затравленные зверьки, сдавленные стенками вольера.
Когда Юля, оскорбленно сопя, натягивала боты, в комнате затрезвонил телефон.
Папа Касаткина при жизни не был научным светилом, как Юлин, он работал заместителем начальника районной АТС. Должность ответственная, потому и квартира изолированная перепала, и телефон персональный. Это был единственный аппарат во всем подъезде, и к Касаткину нередко заходили соседи, которым надо было срочно куда-то позвонить.
Телефон дребезжал не переставая. Алексей вбежал в комнату, мимоходом выключил телевизор и сдернул трубку с рычажков.
– Да! Кто это?
– Касаткин! – проревела мембрана боцманским басом Николая Петровича. – Ты уже оклемался?
– Да…
– Тогда слушай сюда, плотва копченая…
Алексей замер и выслушал все до последнего простудного «кхе-кхе», коим Николай Петрович, прежде чем разъединиться, завершил свой рассказ. Положив трубку, с минуту, а то и дольше вникал в услышанное и лишь потом вспомнил о Юле.
Он был уверен, что она уже ушла, но женское любопытство оказалось сильнее обиды. Юля стояла у порога, одетая, обутая и хмурая.
– Кто звонил? – Она взялась за дверную ручку, всем видом показывая, что не очень ее этот вопрос интересует.
