Рядом Томас сделал шаг назад. Он дышал часто. Потом сел прямо на землю, положил голову в ладони. Эстер подошла ближе к реке. Стояла, пока ветер не сдвинул её платок. Волосы разлетелись. Она не поправила.
Она думала о том, как умирает свет. Не мгновенно, не щелчком. Он гаснет, как свеча на ветру: сначала колеблется, потом меркнет, и только запах гари остаётся в воздухе.
Тогда она поняла: зима началась. И уже не закончится.
Глава 4. Река с чёрной водой
Мост был невысоким, старым, его сваи заросли водорослями и ржавчиной, и от этого он казался живым существом, уснувшим над рекой и дышащим в такт её течению. Река текла медленно, вязко. Цвет воды напоминал растворённую сажу. Там, где течение касалось бетонных опор, рождалась воронка, в которой плыли листья, обрывки бумаги и старая, забытая перчатка.
На этом мосту Эстер стояла шесть раз. На третий день после опознания, затем через неделю, и потом – без графика, без причины. Каждый раз она приезжала одна, оставляла машину у поворота и шла пешком. Никто не звал её. Никто не ждал. Она не несла цветов, не читала молитв, не вспоминала в слух. Её ноги сами вели её туда, где река унесла часть её сердца.
Тело Ханны не отдали сразу. «Экспертиза, протоколы, бумажная волокита», – объяснили ей. Говорили так, как говорят о доставке мебели. Томас спрашивал, требовал, злился. Эстер – нет. Она слушала, опускала глаза, возвращалась домой и мыла полы. Она мыла их по вечерам, мыла утром, даже если они были чисты. Вода в ведре становилась чёрной, а внутри ничего не менялось.
Они разрешили забрать тело на девятый день. Гроб был закрытым. Эстер стояла у церкви, не чувствовала пальцев. Ветер дул с востока, трепал волосы, тёр лицо. Никто не плакал. Люди стояли в сдержанном оцепенении, как перед грозой, которую уже не отменить. Пастор читал, голос его дрожал на третьем слове. Кто-то выронил платок. Кто-то кашлянул. Потом тишина стала густой, как мёд, который застывает в стеклянной банке.
После похорон она не плакала. Не рыдала, не металась, не разрушала стены. Она была камнем в реке – обтёсанным, немым, незыблемым. Томас исчезал. Иногда на час, иногда на день. Возвращался с красными глазами, с голосом, который ломался на середине фразы. Он пытался говорить, но всё звучало фальшиво. Он был жив, и это ему мешало.
Через три недели полиция нашла виновного.
Мужчина. Сосед. Тот, кто жил через два дома. Тот, кто однажды помог Эстер донести тяжёлую сумку. Тот, кто стоял в очереди в аптеке, жаловался на суставы, говорил о погоде. Его арестовали ночью. Без шума. Без объявления. Эстер узнала наутро. Томас принёс газету, бросил её на стол. Лицо на первой полосе. Чёрно-белое, зернистое. Взгляд – в камеру. Пальто – мнущееся. Улыбки не было. И не было раскаяния. Была пустота.
Она читала статью дважды. Ни слова о боли. Ни строки о том, как он её унёс, как завернул в ткань, как оставил под мостом. Только фразы: «обвиняется», «имеются основания», «в процессе следствия». Слова, при которых погибают смыслы. Вечером пришли офицеры. Они были вежливы, медлительны. Они говорили о деталях. Папка с бумагами. Фото. Список найденного. Эстер кивала, сидела прямо. Руки её лежали на коленях. Спина прямая. Она задавала вопросы: «Когда он выйдет?», «Сколько лет?», «Есть ли шанс, что он не сядет?». Один из офицеров посмотрел в сторону. Другой замолчал. Ответа не было. Только воздух, густой и вязкий, как тень на дне.
