Император Святой Руси - страница 52

«Народ» на торжественных процессиях и их визуальных репрезентациях XVII в. предстает в качестве особого субъекта, облеченного властью, однако не обладающего исключительным правом на Божественную волю или управление в стране. Нередко этот субъект заблуждается, устраняется от дел или повергается во внутренние распри. И если в оппозиции «своего» и «иноземного» народа в годы правления царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича намечается санкционированный самими Романовыми раскол, который еще в годы Смуты был невозможен и в дискурсах не выражен, то в толковании «воли народа» язык легитимации начал складываться еще в 1610–1612 гг. В предельном выражении этот язык предполагал лишение легитимности любой из действующих на 1610 г. властей постановлениями «Совета всея земли» и «всего народа» до подготовки и проведения вооруженными конфедератами-ополченцами всеобщего избрания на царство. Формально, как наряду с другими источниками показывают памятники церемониальной книжности 1670‑х гг., цари Михаил и Алексей Романовы продолжали признавать властное решение народа, однако дополнили образ «народа» теми чертами, которыми на 1612 г. этот субъект не обладал и обладать не мог224.

Социальная стратификация, как и в европейской рефлексии XVI в., имеет в России множество уровней обобщения и далека от того, чтобы представлять рациональную или кастовую систему. Границы общественных «чинов» подвижны, а число «чинов» зависит от «точки отсчета». Из этого не следует, что в московской культуре не были известны средневековые и более поздние европейские модели общественного устройства. К примеру, высказано предположение, что в Московском государстве неизвестна средневековая троичная схема рыцари (bellatores) – духовенство (oratores) – трудящиеся (laboratores)225. Однако применительно к российской культуре найти прямой аналог тринитарной структуры в текстах средневековой православной культуры не удается. Введение в России сошного обложения в 1555 г. происходит на основе различия норм наделения землей в зависимости от принадлежности к одной из трех социальных групп: дворянству, духовенству и крестьянству. Это неосознанное совпадение? Если да, то нам приходится признать существование социальных универсалий, еще более бесплотных, чем социальные дискурсы226.

«Чинами» в русских землях, как и в Европе латинским понятием «ordines», было принято называть, в числе прочих значений этого слова, различные группы людей по «хитростям», или «рукоделиям», то есть профессиям. Уточнить эту общую понятийную рамку нам предстоит с учетом как словоупотреблений в документальных источниках, так и представлений интеллектуалов.

П. В. Седов, опираясь на коллективную дворянскую челобитную 1658 г., где упомянуты четыре «чина Московского государства» («освященный», то есть духовенство; «служивый», то есть дворянство; «торговый», то есть купечество; «земледельческий», то есть крестьянство), полагает, что язык российского XVII в. «не знал иноземного слова „сословия“»227. В развернувшейся по мотивам исследований П. В. Седова дискуссии О. Е. Кошелева и М. М. Кром высказали замечания о применимости сословной терминологии не только к России XVII в., но и в следующем столетии, и в отношении других стран Нового времени228. М. А. Киселев видит, тем не менее, в челобитной «о четырех чинах» (автор датирует ее примерно 1660 г.) проект гражданского переустройства и подчеркивает попытку сословной реформы (церковный, служилый, торговый и земледельческий)