Император Святой Руси - страница 55
Универсальные иерархии предшествовали любой попытке конфликтной идентификации, а следовательно, попытка пересмотреть социальные категории Московской Руси – это заведомо движение вслепую по пересеченной местности. В поисках социальных дефиниций мы натыкаемся на множество несообразностей, которые как будто не беспокоят писателей XVI в. Но что заставляет нас ожидать, будто московит XVI в. должен разложить общество (или как-то иначе называемое целое) на стабильные идентичности, объединив их в социальную концепцию? Не входим ли мы при такой логике в роль покорителей Филиппин, о которых пишет Бенедикт Андерсон:
Ибо все дело в том, что где бы на этих островах ни оказались первые священники и конкистадоры, они, высаживаясь на берег, непременно обнаруживали там principales, hidalgos, pecheros и esclavos – квазисословия, почерпнутые из социальных классификаций позднесредневековой Иберии238.
Таким же образом представлял общественное деление индейцев Западной Индии и Христофор Колумб, когда подыскивал определение для услышанного им и его спутниками на Кубе слова cacique:
Ни на мгновение, – пишет Цветан Тодоров, – Колумб не сомневался, что индейцы, как и испанцы, проводят различия между знатным, губернатором и судьей. Его заинтересованность, причем весьма незначительную, вызывают только точные эквиваленты индейцев для этих терминов. Словарная полнота для него содержится в образе имен собственных, которые происходят из свойств самих объектов, которые они обозначают: колонизатора следует называть Колоном. Слова являются не более чем образами вещей239.
Благодаря своей уверенности в необходимости соединять естественный закон мироустройства с местными именами собственными из христианского представления о кинокефалах и самоопределения индейцами своего местоположения Cariba, которое он услышал как Caniba, Колумб образует особый народ, подвластный, как ему кажется, Великому Хану, – каннибалов240. Этот народ предустановлен в Божественном миропорядке (недалеко от народов «Гога и Магога, князя Рос»), но одновременно и обречен быть подвластным имперской власти избранного народа над «псами» (одним из таких народов в европейской средневековой этнографии был «народ рус»)241.
Мало поменялись ожидания испанских проповедников и конкистадоров в Америке в XVI в. Диего Дуран в «Истории Индий Новой Испании» (закончена ок. 1581 г.) сокрушался из‑за беспорядка в современных ему республиках и сообществах и превозносил законы и порядок ацтеков, у которых, по его мнению, было строго определено, кто рыцарь, кто погонщик мулов, кто оруженосец, кто моряк242.
Рабовладение у Дурана в этом случае не названо и в целом не было самоочевидным решением при покорении Западной Индии, как показала полемика Бартоломе Де Лас Касаса с Хуаном Хинесом де Сепульведой. Колониальный механизм работал в позициях обоих проповедников, поскольку и перспективы признания индейцев особой группой влекли за собой необходимость завозить рабов из Африки, и непризнание индейцев означали в будущем их истребление и порабощение. В этом смысле ни сам спор между двумя интеллектуалами, ни вызвавшая его безжалостная конкиста Западной Индии не нарушали сетки социальных координат, в которой формировались представления о подданных испанской монархии.
Не менее радикальным вторжением решался португальцами вопрос в ряде поселений Индийского океана. Здесь «недоставало», по понятиям колонистов, целого класса людей, также предписанного Божественным мироустройством, –
Похожие книги
