– Дружище, я видел, как ты бросался в людей камнями с пары шагов и колотил противника по голове мечом, который держал плашмя. Но драться с Рануччо? – Онорио поджал губы и фыркнул. – Даже в шутку об этом не заикайся.
Они дошли до мрачной подворотни. Ночь в Поганом садике вступила в свои права. Караваджо содрогнулся – такое возможно лишь во сне: он слился с темнотой и ощутил себя обладателем сверхъестественного дара человека-невидимки.
– Убийство не утаишь, Микеле. Помнишь, как ты называл мазки, которыми исправлял на холсте положение руки или линию шеи? Pentimenti[4]. Так вот, если свяжешься с таким головорезом, как Рануччо, ничего поправить будет уже нельзя, верно тебе говорю. Прольется кровь.
Караваджо тяжело дышал. Он возвращался назад в свое тело из призрачного небытия, изгоняя вон ночную мглу.
– Если дело дойдет до драки, я буду на твоей стороне, – сказал Онорио. – Но сделай милость, воздержись. У меня жена и пятеро детей.
– Ладно, – выдохнул Караваджо. Ночь была вокруг – к счастью, уже не в нем.
– Оставь Рануччо шлюхам, – Онорио засмеялся. – Пусть этого подонка доконает сифилис. Верни ему деньги.
– Ты прав. Я отдам долг.
Они со смехом обнялись.
Мимо подворотни прошли двое мужчин. Они быстрым шагом направлялись к окраинам Корсо.
– Ба, да это же малыш Просперо и мужеложец Гаспаре. Эй, Просперино! – крикнул Онорио им вслед.
Мужчины обернулись. Оба были невысокого роста, оба ярко одеты. Просперо, как и Караваджо, уроженец Ломбардии, но лет на десять старше, – успел заметно располнеть, особенно в бедрах, в бороде его уже пробивалась седина.
– Микеле, да ты на воле! – чуть навыкате глаза Просперо были расставлены так широко, что казались расположенными по бокам узкой головы. Мясистой верхней губой и улыбкой до ушей он напоминал древних гротескных божков, которых переносил на свои картины со стен римских катакомб. Человек с таким лицом всегда готов посмеяться над сальной шуткой. Он потянулся вверх и обеими руками хлопнул Караваджо по плечам. – Если ты гуляешь по Корсо, значит, ты не в застенке и мне не придется тебя выкупать.
– Ночь еще молода. Дай ему шанс! Еще затеет заварушку, – Онорио схватил ус Гаспаре пальцами и дернул вниз. – Что, больно тебе, finocchio?[5]
– Не так чтобы, – Гаспаре подкрутил ус, и тот снова вознесся вверх воинственным рогом.
– Вот и сочини об этом стишок. Твои стихи больно слушать – значит, и говориться в них должно о боли.
Гаспаре улыбнулся и зажмурился, как от глубокого тайного удовольствия. Кожа у него под глазами и на носу покраснела и шелушилась.
– Что ж, лови стишок: «Онорио схватил меня за ус, а я в отместку вздуть его берусь».
Все захлопали. Онорио шутливо толкнул поэта в бок:
– Браво, о потасканный Боккаччо наглых непристойностей, – на эти слова Гаспаре не мог не ответить поклоном. – Ну что ж, любезные, Филлида сегодня принимает у себя на виа Фраттина некоторых особо разборчивых господ. Кто желает девиц, игр, песен и танцев?
* * *
Филлида вертелась волчком – так, что широкая юбка вихрем закручивалась вокруг ног. Она подхватила подол, и ярко-красная тафта зашуршала в такт с ее смехом. Белые кружева, двумя дугами спускаясь к вырезу, клином вонзались между грудей. Она одернула платье, и взорам открылись темные полукружья над сосками.
– Что скажете, мальчики?
– Сколько алого! – Онорио потянулся к стоящей на столе бутылке вина. – Ни дать ни взять кардинал с большими сиськами.
