И со сцены на меня пахнуло пряным облаком порочных услад могольского двора – судя по многим викторианским документам, не без молчаливого присутствия британских резидентов…
Били барабаны, стучали выкрашенные в красное молодые пятки, взвивались и ломались в изысканном рисунке гибкие обнаженные руки – до конца концерта было еще далеко…
3. Среди человеческих эмоций есть одна, на мой взгляд, особенно болезненная – это чувство возникает, когда вы знакомите кого-то с чем-то, бесконечно дорогим для вас, но опасаетесь, что это вызовет смех, издевку, неприятие; и ничего вы не сможете сделать, чтобы защитить своё дорогое от насмешек или просто равнодушия. Более того, вы начинаете бояться, что такое негативное отношение в чем-то даже оправданно.
Это и страх, и боль, и беззащитность одновременно.
Я поясню на одном примере, но для этого придется отвлечься и от Дели, и от Индии – впрочем, ненадолго.
С детства, можно сказать даже с младенчества я любил АН. Вертинского. Помню, едва ли не до войны, отец, лежа на полу, чертит (для заработка) исторические карты – потом и я, и мои сверстники учились по этим картам в школе, – и напевает:
Где вы теперь?
Кто вам целует пальцы?
Потом – дача в подмосковном «Отдыхе», полудетская любовь к «старухе» 17-ти лет – и первые пластинки, заслушанные до дыр! Консерваторски настроенные друзья семьи относились к этому со снисходительной улыбкой (и к любви, и к пластинкам). В кинофильмах и книгах Вертинского пели только шпионы.
Новое несчастье посетило меня уже на пороге взрослости. Я ходил на его концерты и каждый раз сжимался, ожидая насмешек зала. Публика, правда, была очень специфическая, но помню как сзади две расфуфыренные дамочки громко переговаривались – какой ужас! Хорошо, что завтра идем на Шульженко.
Вертинский был стар. Он и выглядел старше своих лет – сказывались перипетии непростой жизни – но на образ его реального накладывалось сознание, что он был прославлен еще в допотопные времена, задолго до революции. Белая армия. Эмиграция – всё это делало его каким-то Мафусаилом.
Искусство его было волшебным и никакие пластинки передать его не могут. Оно умерло с ним и только такие как я еще хранят его в памяти.
Он выходил на сцену в синем фраке, высоченный и похожий на старую птицу. Он завладевал залом и в целом делал с ним, что хотел. А я страдал, страдал со всем пылом влюбленной юности.
Дело в том, что он иногда забывал о том, сколько ему лет и как звучит его голос (замечу, что пел он всегда без микрофона; впрочем, так пели тогда все, кроме одного артиста, М.О. Бернеса, над которым из-за этого обычно дружелюбно подсмеивались). И иногда голос начинал дрожать – я сжимался и старался не смотреть по сторонам, вдруг те две тетки снова пришли на концерт?
На многих любительских записях это хорошо слышно.
Никогда не забуду этой сжимающей сердце тоски и боли за него.
Раз уж мы отвлеклись, я закончу эту историю, но обещаю, что скоро вернемся в Индию.
В 1957 году я подряд ходил почти на все концерты – а их было в том году необычно много. И вот настал последний из объявленных; толпа ломилась в Театр Киноактера, даже (небывалый случай) в автобусах, шедших по Садовому кольцу, спрашивали, нет ли лишнего билетика.
И – о, чудо! Он пел как никогда! Голос лился молодой и сильный и под конец я совсем расслабился. Публика ревела. Потом погасили огни на сцене и в зале и мы в полумраке стали выбираться из зала. Помню, я подумал тогда – зря он кончил концерт такими словами:
