Это был город, где осень не наступала, а весна не уходила. Где пыль в воздухе смешивалась с жареным кунжутом, а пальмы были аккуратно подстриженными – будто росли по сценарию. И где лица на улицах были неузнаваемо узнаваемыми.
Певица, которая когда-то закрывала стадионы, теперь покупала хлеб без маски, но с очками.
Ведущий, который входил в дома с экрана и говорил: «Добрый вечер, страна!» – теперь спрашивал «где здесь можно арендовать зал со светом, но без журналистов».
Они жили здесь. Не как изгнанники. Скорее, как архивные персонажи, вырезанные из прошлого и вставленные в климат получше. Их можно было встретить в утреннем кафе – у тех столов, что ближе к выходу, чтобы не привлекать внимания. Можно было услышать в очереди в аптеку – интонации узнавались раньше, чем лица. Можно было спутать с туристами, пока они не начинали говорить.
А говорили они почти шёпотом. Не потому, что боялись. А потому что знали: имена не работают здесь. Здесь никто не называл фамилии.
Говорили: ты знаешь, Она уехала первой.
Говорили: ну, этот, с бородой и принципами.
Говорили: парень, который задаёт вопросы так, что больно, но ты отвечаешь.
Это был город, где фамилии оставались в чемоданах, а вместо них люди носили только контур себя. Голос, походку, выражение глаз. И тишину. Очень много тишины. Даже птицы здесь летали как-то ниже. Словно тоже боялись напомнить о небе, из которого кто-то когда-то был изгнан.
Утро начиналось с серого света. Тот самый парижский свет, который не освещает, а как будто втирается в стекло, заполняя квартиру запахом влажной каменной улицы, оставшейся за окном. Сквозняк играл с занавеской, и от этого в комнате что-то дрожало – возможно, воздух. Возможно, она сама.
Она сидела на низком стуле у окна, в старой футболке без надписей, с распущенными волосами и сигаретой, которую почти не курила. Дым поднимался медленно, лениво. Он был более уверенным в себе, чем она.
На коленях – блокнот. В нём – строки. Обрывки. Что-то про ветер, что-то про память, что-то – просто горизонтальные линии. Она зачеркивала. Почти всё. Почти сразу.
В наушниках – чужая музыка. Молодая. Новая. Там были слова, которых она сама не смогла бы сказать сейчас. И не потому, что не чувствовала. А потому что знала, что ей не поверят. Она поднялась. Пошла по коридору – босиком, шаги глухо стелились по полу, как будто даже пол знал: шум здесь – лишний.
Ключ от студии лежал на подоконнике. Он был тяжёлый, с оббитой биркой и заусенцем на краю – старый, как прошлое. Она вышла без пальто. Ветер был прохладным, но ей было всё равно.
Студия находилась в переулке, где когда-то торговали рыбой, а теперь – молчали. Металлическая дверь сопротивлялась. Как будто и она пыталась сказать: зачем ты пришла? Внутри пахло деревом, пылью и временем. Гитара стояла в углу. Микрофон – на стойке, молчаливый и уставший, как если бы уже слышал всё, что она могла бы сказать.
Она подошла к клавишам. Провела пальцем по крышке. Открыла. Села. Не включала запись. Просто нажала одну ноту. Потом вторую. Потом ещё одну.
Три ноты, как шаги в темноте. Она не запела. Даже не попыталась. Голос внутри неё был, но он теперь жил отдельно. Он больше не подчинялся мышцам горла. Он стал птицей, которой было уютно в клетке.
Она вспомнила: последний концерт. Февраль. Сцена. Свет. Крик фанатов. Нота, которую она держала дольше, чем нужно – будто знала, что это последний раз. Потом – чемодан. Тихий отъезд. Без пресс-релизов. Без постов. Без объяснений.
