Сестры молчат.
– Я, конечно, не хочу богохульствовать или как-то провоцировать вас, но, возможно, вы согласитесь со мной, что Он, – Эстер позволяет себе ткнуть пальцем вверх, – обращен к людям не лучшей стороной. Его могущество весьма сомнительно.
Она смеется, но одновременно приходит в ужас, оттого что слишком перегнула палку.
– Мы тоже иной раз сомневаемся в своей вере, – смиренно проговорила молодая монахиня. – Вы, напротив, с таким же успехом могли бы усомниться в своем неверии.
– Приходила ли вам когда-нибудь мысль, почему вы взяли Томаша из больницы домой? – улыбаясь, спрашивает пожилая монахиня.
– Интуитивно правильное решение. Другое – просто не принималось в расчет.
– Вы так думаете? Или почему вы пригласили нас на обед?
– Дружеский жест, – качает головой Эстер. – Моя добрая воля. Симпатия. Ни больше ни меньше.
– Ну хорошо. Вы не верите в Бога. Однако вы ведете себя так, будто Он существует.
Молодая монахиня указательным пальцем касается левой груди Эстер и подмигивает пожилой монахине.
– Ежели храм у нее здесь, она и в воскресенье может оставаться дома, не так ли?
Положа руку на сердце: добрые дела лишь в исключительных случаях приносят мне удовлетворение – по большей части, прямо скажем, далеко неполное. Гахамелу и того хватает, но мне порой недостает эдакого опасного огня деяний, порожденных настоящей страстью… Адреналин, которого маловато в нашей пустяковой ангельской милости, я, конечно, ежедневно восполняю человеческим сумасбродством. Конкретный пример: Зденек только что влез на дерево и в бинокль, который по Интернету уже успел заказать пенсионер из Небушиц[29], наблюдает за своим собственным домом и садом. Если бы его увидела Лидина подруга по имени Камила, которая тогда в Испании была свидетельницей их знакомства, то испытала бы чувство большого удовлетворения. Разве она не говорила Лиде, что это законченный псих, хотя и знает пять языков? Какой мужик отправляется в отпуск вдвоем с мамочкой?
Им обеим было под тридцать, обе работали продавщицами в одном парфюмерном магазине (хотя и представлялись косметичками), и у обеих не было мужика. Растущую нервозность они то скрывали, то признавали – в зависимости от степени опьянения и смелости называть вещи своими именами. Короче говоря: уже неловко было опускать джинсы ниже талии или носить слишком глубокие декольте – но чем смелее они одевались, тем плачевнее оказывались ситуации, в которые они попадали. Каждая последующая безрезультатно проведенная ночь лишь подтверждала неоспоримость прописной истины о биологических часах, тикающих вхолостую. Каждое утро, когда они, еще под хмельком, входили в гостиничный ресторан и видели эти влюбленные пары и семьи с целым выводком детей, то испытывали некое облегченное подобие той паники, которая когда-то овладела пассажирами “Титаника”: во что бы то ни стало они должны сесть в лодку.
– Зденек, надо же! – повторяла Камила. – Уже одно это имечко! Разве могут быть нормальные отношения с каким-то Зденеком?
Лиде, конечно, нравилось внимательное отношение Зденека к матери, которую он невесть почему называл Келли. (“Келли из Нусле!” – смеялась над подругой Камила.) К тому же Лида узнала, что он говорит на французском, английском и немецком, и решила попробовать переспать с ним. Ах уж эти человеческие побуждения! Лучше даже не представлять себе, на что могла бы отважиться эта молодая дама, встретившись с кем-то, кто говорит на всех языках мира…
