– Мне ее жалко.
– Мне тоже, Илмут.
Мария вытирает руки о фартук. Пение по радио прекращается.
– Сегодня мы обсуждаем весьма деликатные темы, – игриво вещает модератор. – Мы спрашиваем, нравятся ли чешским женщинам мужчины с зачесом и нравятся ли мужчинам выбритые женщины?
Мария подходит к телефону. Набирает номер, но не может дозвониться.
– Я скажу так: я не педофил! – сообщает слушатель Ладя.
– Идиоты, – говорит Мария и с отвращением бросает трубку.
Ровно в три часа она подъезжает к маленькой стоянке у здания автошколы. Карел выходит из конторы, застенчиво передает ей ключи от машины и просит ее две минуты подождать: у него еще кое-какие дела.
– Хорошо, – говорит Эстер.
Сегодня они в десятый – и в последний – раз едут вместе. Эстер с удивлением чувствует, что будет скучать по этому милому коренастому пятидесятилетнему человеку. Сказать об этом Иогане она не решается. Выпитое вино еще даст о себе знать, но она надеется, что машину автошколы полицейские не остановят или, по крайней мере, не заставят ее дохнуть в трубку. Карел возвращается.
– Наши занятия завершаются поездкой за урной, – усмехается Эстер. – Вам еще не случалось такое переживать?
– Нет. Но это неважно.
Этот инструктор прежде всего привлек ее своей застенчивой уверенностью. Он робок, но спокоен и вежлив. Она знала, что он никогда не произнесет ни одной из тех непристойных фраз, которые доводилось в автошколе слышать Иогане. “Ну, тетя, вы так дергаете этим рычагом, точно взбиваете кнедлики!” И тому подобное. Карел по большей части молчит, но тишина в машине доброжелательная. Она это чувствует. Если он и заговорит, то в основном о машинах, о движении в Праге или об изжоге – он знает, что она врач. Черный юмор, конечно, ему недоступен.
– Мы могли бы послезавтра забрать мужа в Страшнице? – спросила она его в конце прошлой поездки.
– Само собой.
– Мужа в урне, если точнее.
Он покраснел, как школьник. Не знал, что и сказать.
– Простите, я не хотела смущать вас.
– Я не думал, что вы…
В растерянности он умолк.
– Ну что вы, – засмеялась она, – относитесь к этому проще.
Вот так всегда, подумала Эстер: самый близкий из семьи покойного в конечном счете утешает того, кто вообще его не знал.
В Вршовицах по ее просьбе они еще тренируются в парковке. Здешние улицы Эстер всегда путает: Новгородская, Украинская, Минская… Они проезжают мимо матери с ребенком-олигофреном, цыганочки лет двенадцати с сигаретой во рту и растрепанной старухи в криво застегнутом болоньевом плаще. Запыленные, неумело оформленные витрины пустых, хотя и открытых, магазинчиков. Жизнь – удивительное дело, думает Эстер.
В начале августа, когда, не переставая, шел дождь, она несколько раз одиноко проходила здесь. Июль, напротив, стоял жаркий и солнечный. Первое лето молодой вдовы – надо ли что добавлять к этому? В квартире нельзя было дышать, а поехать в бассейн не хватало сил – она не выносила веселого гомона, откровенных мужских взглядов. Однажды попробовала, но по прошествии двадцати минут уехала домой.
Самыми невыносимыми были – и есть – выходные. Застывшая тишина во всем доме… Пустота оседает на мебель, словно незримая пыль. Время едва тянется. Куда лучше дежурство в больнице. Друзья и коллеги звонят ей и зовут за город, на дачи, но все приглашения она отвергает. Неужто они не понимают, что спустя несколько недель после кремации Томаша она не может смотреть, как жарят мясо
