Результаты гистологии, к счастью, оказались хорошими. Клетки были атипичными, но злокачественного перерождения не произошло. Врач сказал, что все удалили вовремя, что теперь нужно только наблюдаться. Физическая угроза отступила. Но психологическая – только усилилась.
Слух о его «раковой родинке» разнесся по школе с быстротой лесного пожара. И реакция была именно такой, какой он боялся больше всего. Брезгливость. Отчуждение. Издевательское прозвище «Опухоль». Люди шарахались от него, как от чумного. Те, кто раньше просто не замечал его, теперь смотрели с отвращением. Те, кто был сильнее, вроде остатков Костиной шайки, не упускали случая отпустить сальную шутку или толкнуть в коридоре.
Он пытался следовать совету Марка – игнорировать, держать спину прямо, быть полезным. Но это было невыносимо. Каждый шепот за спиной, каждый косой взгляд, каждое хихиканье – все било по его истерзанным нервам. Он чувствовал себя выставленным на позор, заклейменным, обреченным.
Его ненависть к одноклассникам росла с каждым днем. Он видел их жестокость, их тупое, стадное желание растоптать слабого. Он вспоминал Анда – как над ним смеялись, когда он начал говорить правду, как его избегали. И Шон проводил параллель. «Они убили Анда своим отношением», – стучала мысль в его воспаленном мозгу. – «Теперь они убьют и меня». Он не видел разницы между психологической травлей и физическим уничтожением. Для него это было одно и то же – медленное, мучительное убийство.
Он пытался говорить об этом с Марком. Но Марк… Марк был холоден, как айсберг. Он выслушивал жалобы Шона (если вообще выслушивал), отвечал короткими, безразличными фразами вроде «перестань ныть» или «будь сильнее». Он давал мелкие поручения, но не предлагал ни реальной защиты, ни сочувствия. Шон чувствовал, что для Марка он всего лишь функция, инструмент. Полезный, пока работает, но не более. Надежда на его покровительство таяла, оставляя лишь горькое осознание своей полной ничтожности и одиночества.
И тогда начался поиск в сети. Сначала – просто статьи о школьной травле, о психологии толпы. Потом – форумы, где такие же отчаявшиеся подростки делились своей болью и фантазиями о мести. Потом – истории о Колумбайне, о Керчи, о Казани. Имена, даты, оружие, количество жертв. Это завораживало и ужасало одновременно.
А затем – запросы поопаснее. «Как достать оружие?», «Самодельное взрывное устройство», «План школы [номер его школы]». Он стирал историю поиска, использовал анонимайзеры, но внутри него зрел план. План мести. Не кому-то конкретному. А всем им. Всем тем, кто смеялся, кто отворачивался, кто называл его «Опухолью». Всем, кто делал его жизнь невыносимой. Он покажет им. Он заставит их бояться. Он заставит их страдать так же, как страдал он.
Он вспомнил про отцовское ружье. Старый охотничий дробовик, который отец хранил в сейфе в кладовке. Отец был в долгой командировке. Шон знал, где лежит ключ от сейфа. Это было рискованно, но возможно.
Марк знал об этих поисках. Его инфо-способность давала ему доступ к активности Шона в сети, к его мыслям, к его растущей одержимости. Но сверхрациональный ум Марка, лишенный эмоционального компонента и настроенный на статистическую вероятность, классифицировал это как «фантазии на фоне стресса». Вероятность реальных действий со стороны такого «слабого и трусливого» субъекта, как Шон, оценивалась как крайне низкая. К тому же, мысли Шона были хаотичны, полны противоречий – он то планировал месть, то впадал в апатию, то снова начинал искать способы лечения. Марк решил, что это просто «шум», не требующий активного вмешательства. Он продолжал наблюдать, но не придавал этим сигналам должного значения. Его идеальная логика не учитывала фактор отчаяния, способный толкнуть на иррациональный поступок даже самого забитого человека. Он упустил момент, когда тихий отсчет в голове Шона подошел к нулю.
