– И чего?
– Не злись. Когда ты зол, Аллах залепляет тебе глаза и уши.
Я жлоб и купчинский гопник. Я отвечаю на грубость раньше, чем человек успел ее произнести. Даже раньше, чем он успел о ней подумать. Но я не в силах хамить человеку, когда он говорит со мною так, как этот морщинистый владелец шалмана.
– В принципе, – говорю, – я не против, чтобы кто-нибудь залепил мне глаза и уши.
– По-моему, тебе их давно залепили, просто ты не замечаешь.
Пожалуй, он прав.
– Ты слишком много пьешь.
Начинается. Я такого даже от родителей не сносил. Пошлю-ка его по-нашему, по-русски.
Почему-то не вышло.
– Я больше не буду, – говорю. – Допью и в завязку.
– Более всего ненавистно Аллаху, что говорите вы то, чего не исполняете.
– По-нашему это называется «Зарекалась ворона говна не клевать».
– Что значит по-нашему, по-вашему?
– В общем-то, ничего. Все люди братья.
Мы помолчали.
– Ахмет, тебе здесь тяжело живется?
– Везде одинаково живется. Человек сам решает, как ему живется.
– Я не об этом. Я имею в виду – нацики, скинхеды, русские зачистки… Вас не любят.
– Кто нас не любит? Ты нас не любишь?
– Мне по хрену.
– А с теми, кто не любит, я сам разберусь.
– И часто приходится разбираться?
– Я тебе отвечу из Корана. Отплатой за зло пусть будет соразмерное ему зло. Но, кто простит и примирится, тому награда от Аллаха: Он не любит несправедливых.
– Это хорошо. Это лучше, чем у нас. Гораздо лучше. Мне нравится, как у вас. Подставь вторую щеку – будет награда. Но, если не хочешь, можешь и по яйцам врезать.
– И часто приходится по яйцам бить? – усмехнулся Ахмет.
– Бывает.
– По-моему, ты где-то перестарался. Отплатой за зло путь будет соразмерное ему зло.
Теперь уже я усмехнулся:
– Кто ж его, Ахмет, может соразмерить, кроме Аллаха?
Ахмета позвали с кухни. Он попрощался:
– Подумай об этом.
Я проснулся и подумал, что мне некогда думать. Подошел срок – сегодня мы должны отдать Гургену сто пятьдесят косарей.
Жженый уверял, что Гурген пропал. Но вчера под дверью я нашел листок бумаги с обозначением места встречи и короткой припиской: «Уговор остается в силе».
Сто пятьдесят косарей лежали в Настиной сумочке. Плата за бутеры, броды и мохаммедов. Рядом с сумочкой сидела Настя.
Я смотрел на нее. После чердачной истории мы сблизились, и в то же время что-то нас развело. Секс стал жарче – как в первые дни, и говорим вроде по душам, но по глазам вижу – что-то не то.
Наверное, мы стали разговаривать слишком серьезно. Точнее – о серьезных вещах. Еще точнее – о вещах, которые считаются серьезными.
Почему-то никто и никогда не обвинял меня в глупости. Меня обвиняли в заторможенности и сумасшествии. В излишней угрюмости и в чрезмерной болтливости. В педантизме и в легкомыслии. А в глупости – ни разу. По-моему, напрасно.
Но, видимо, по этой причине дамы при знакомстве всегда заводят со мной какие-то несусветные разговоры. А нравится ли вам Умберто Эко? А почему роман «Имя розы» называется «Имя розы», хотя ни про какие розы там не говорится? Я подыгрывал. А почему роман «Три мушкетера» называется «Три мушкетера», хотя совершенно очевидно, что мушкетера четыре? Кто ж нас поймет, творческих людей. Конечно-конечно. Простому человеку вас не понять. Наверное, это очень интересно? Ах, не интереснее, чем закручивать гайки электроотверткой. Уж вы мне поверьте.
Такие разговоры продолжались два дня. На третий все приходило в норму. То есть мы начинали сплетничать об общих знакомых и обсуждать проблемы на работе. Если тема Умберто Эко возвращалась, я знал: меня скоро бросят. С Настей мы стояли на грани Умберто Эко. Еще чуть-чуть – и маятник Фуко достигнет роковой точки. Хотя, наверное, я все это навыдумывал из-за скверного самочувствия и нервного напряжения.
