Интерпретатор - страница 22

Этот мир и я вместе с ним – лишь сон Бога, – подумал он, переходя из света в тень. Неужели эта дремучая тьма мне только снится? Или я спал раньше, а теперь напротив проснулся? Его мысли путались при переходе из одного состояния в другое, как будто из одной реальности в другую. Да, сон – это такая же реальность, но не похожая на ту, к которой я привязан своей пуповиной, как был когда-то привязан к своей матери. И та – материнская реальность просто досталась мне по наследству, не я выбирал ее. А то, что мне снится – это всё я. И все мои сны всегда только обо мне самом. Эта мысль была последней ниточкой, связывающей его с дневной жизнью. Дальше – ночь. И погружение в нее до самого дна, хотя дна не существовало.

«Жизнь – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями»

В. Набоков

Бог Гипнос живет в пещере, откуда вытекает река Лета, и где встречаются день с ночью. Кровать его сделана из черного дерева, и сама пещера внутри тоже черная, потому что ни света, ни звука, ни движения там нет. Все спит. Но перед пещерой – на входе в нее растет великое множество маков, словно всполохи пылающих огней, видимых даже издалека. По словам Гомера, Гипнос находится на острове Лемнос, называемом островом сновидений, для которых имеются врата: одни из слоновой кости, через них выходят сновидения лживые, пустые, а другие – врата роговые, то есть, сделанные из рога, и они выпускают в мир сновидения правдивые, истинные.

Кирилл считал, что подобные описания лишь подтверждают наличие особого языка снов, который может быть метафорическим, мистическим или мифическим. Один ученый утверждал даже, что сон – это личный миф, а миф – это сон цивилизации[3]. В любом случае каждый понимает его по-своему.

Раньше, например, считали, что загипнотизированный человек впадает в состояние сна, но на самом деле это не так. Гипнотический транс является измененным состоянием сознания, и оно не имеет ничего общего со сном. А говорят так для простоты, чтобы долго не объяснять, что происходит в момент гипноза, да и сложно это объяснить в двух словах. Но раз уж он вспомнил о гипнозе, то ниточка мысли привела его к началу, из которого она протянулась до наших дней.

Сын Гипноса – Морфей имел много сестер и братьев (об этом говорил Овидий). А Филостаратус описывал Морфея так: он был в белом и черном плаще с короной цвета слоновой кости, полной черных и белых снов – приятных и кошмарных. Что касается кошмаров, то этот вопрос возникал у Кирилла всякий раз, когда он сам видел их, просыпаясь от страха в холодном поту, и долго пытаясь уснуть, что иногда не получалось вовсе, и приходилось вставать, идти на кухню, чтобы выпить воды и немного успокоиться. Все его сны всегда были эмоционально окрашены, и если представить себе, что любая эмоция имеет свой собственный цвет, то получится абстрактная живопись. Но перед ним возникали не просто картины, а некая жизнь, в которой он существовал и чувствовал все, что может чувствовать человек в реальной жизни. Спектр эмоций у спящего человека весьма широк, однако страх превосходит их все вместе взятые. И происходит это потому, что еще на заре появления человека он был необходим ему для выживания, и эта, заложенная в генах программа, до сих пор срабатывает в нас, даже порой без надобности, не помогая, а напротив вводя в болезненное состояние. Кирилл знал об этом как врач теоретически, а как обычный человек – практически. Эта сильная эмоция особенно доставала его в момент сна, когда невозможно было ее контролировать. Во сне никогда нельзя убежать от того, кого боишься. И каждый раз ты не готов отреагировать как-то иначе, если этот страх предстает в образе монстра-чудовища, догоняющего тебя, и вот-вот готового уже схватить сзади, дотянувшись до твоего горла. Ты слышишь за спиной его дыхание и его запах, похожий на болотные испарения. Он так же знал, что в этот момент нужно остановиться, повернуться к нему лицом и распахнуть свои объятия преследователю, то есть, таким образом вступить с ним в контакт. Кирилл не помнил, откуда услышал об этом, как и о том, что все кошмары приходят из прошлого, в котором человек что-то оставил неразрешенным. А по его мнению многие из этих страхов тянутся из детства, когда психика наиболее восприимчива, и реакции на какие-то события слишком сильны, чтобы не оставить след в подсознании, и хотя со временем они были вытеснены чем-то другим, но не забыты. Впрочем, у Фрейда многое объясняется именно с этих позиций. Но Кирилл был больше сконцентрирован на том, как сновидения пытаются рассказать нам о чем-то, возможно, важном, и ему казалось, что они и сами стараются быть понятыми. Он, считал себя способным интерпретировать их, то есть, переводить на привычный язык, но не обольщался, что все получится сразу, и говорил о себе самом, когда у него не получалось: «фиговый ты интерпретатор, Кирилл», однако не сдавался в попытке найти путь к своим сновидениям. Он часто думал о феномене бега во сне: почему никогда нельзя убежать? И в голову приходило очевидное, лежащее на поверхности: с точки зрения медицины бег физически невозможен там, потому что в этой фазе сновидения происходит паралич мышц, о чем человек даже не знает, но его подсознание фиксирует, что это реально невозможно. И просыпаясь от кошмарного сна, Кирилл каждый раз говорил себе: «Как хорошо, что я проснулся именно здесь, где ничего подобного со мной не может случиться». Оно, конечно, так, но никто не знает, что произойдет здесь, хотя он в тот момент об этом не думал.