И он пригубил вино.
– А какой она была, моя мать? – спросила Эригона, и ей показалось удивительным, что она впервые в жизни задала этот вопрос.
Икарий отпил еще, потом посмотрел на дочку: глаза ее блестели, кровь румянцем играла на смуглых щеках. Да, и та была такой, когда он впервые увидел ее пляшущей в свите Артемиды среди птелейских девушек. Начал рассказывать, как это было, как она стала его женой, как счастливо они жили – до горестного дня, когда та самая Артемида невидимой своей стрелой погасила свет ее очей. Сколько любви, сколько нежности и ласки таилось в душе этого человека – а она ничего о том не знала!
Опустел и второй кубок. Эригона налила отцу третий.
– В честь Зевса Спасителя! – произнес он, возлияв несколько капель. – «Слушай, Зевс!..» – повторил он задумчиво. – А скажи мне, дочка, много ты знаешь таких песен?
Эригона сразу повеселела.
– Из божественных знаю еще песнь о Палладе: Да славится дочь Громовержца, которую царь Пандион велел исполнять на празднике Панафиней; потом – Деметра, царица непорочных мистерий, услышь меня… Потом еще Артемида, свет ночи… А еще о Дионисе.
– О Дионисе? А кто ж тебя мог ей научить, если он никому еще до сих пор не объявлялся, кроме нас двоих?
– Сама сложила.
Икарий посмотрел на дочку с любовью и восторгом.
– А еще какие знаешь?
– Плясовые: Выйди-выйди, ясно солнышко… Быть бы мне лирой, звучной, узорной… и Где ж вы фиалки, где розы мои?..
– А любовные знаешь? – спросил он с улыбкой.
– Знаю и любовные, – усмехнулась она, – но петь их не буду.
Он заглянул в свой кубок – оставалось лишь несколько глотков. Жаль было заканчивать питье. Казалось, только теперь почувствовал он весь вкус вина. Но приказание бога было непреклонным.
– Ну так они мне и не нужны, любовные, – сказал он весело. – На закуску спой мне благодарственную в честь Диониса, которую сама сложила.
– Спою только один куплет, – сказала Эригона, ласково глядя на отца, – он только что пришел мне в голову.
Она встала и запела:
Бога тешит звук беседы
Любит он веселья час,
Но особо рад Ирине,
Что приносит мир для нас.
Одинокий, встань, отшельник,
Сбрось ярмо забот, тревог:
Ведь вражду и рознь людскую
Дионис наш превозмог.
Икарий встал, обнял дочку и нежно-нежно поцеловал. Оба почувствовали, что этот поцелуй стал им наградой за годы отчужденности и одиночества, что только теперь стали они воистину отцом и дочерью.
– Спи сладко, доченька, – сказал он, пожелав ей доброй ночи. – А завтра… О! Завтра начнется новая жизнь.
V
Однако сам Икарий спал беспокойно. Мысли о дочери гнали сон от его век. Другие девушки ее возраста плясали в хороводах в честь праздника Артемиды; там на них смотрели молодые люди, выбирая себе невест. Ее же красота расцветала в одиночестве, и так, в удаленном хуторе, ей и предстояло отцвести.
Такое положение нужно изменить; пусть и она общается со своими ровесницами из Марафона, Птелея, других городов Четырехградия. Но что станется с хозяйством? Придется нанять работника из Марафона или – еще лучше – купить рабыню. Нанять, купить… Да, конечно, но для этого нужны деньги, а где их взять? Поведай, Дионис!
Да… Но ведь не для того объявился ему Дионис, чтобы он, Икарий, держал его дар в тайне. Он пойдет по Аттике как его посол, как некогда ходил Триптолем с посольством Деметры. Учить он будет, разумеется, бесплатно, но свое вино, свое добро он может продать, в этом не будет греха. А у него, как-никак, есть еще две непочатые бочки, да и третья почти полна.
