– Это совсем другое дело, – говорил он. Лицо у него смуглое, со множеством шрамов над бровями и у самых глаз, и мне начинало казаться, что, может, в тридцать четыре он и вправду старый.
Он не мог устроиться на работу, потому что мог только тренером, а везде уже были тренеры. Иногда к нам заходили посидеть дядя Витя и ребята из команды, говорили об этом, шутили, а мне казалось, что им совсем не смешно, а когда папа выходил на кухню, дядя Витя трепал меня по голове и говорил:
– Если бы Саша остался мастером!
– Так разве он не мастер? – говорю я.
– Мастер. Только некоторые не хотят этого знать. Снять с него мастера, подумать только, а?
Мне и самому было странно, как это кто-то не хочет знать, что папа мастер спорта.
– А папа бы их побил? – спрашиваю я.
– Да, – говорит дядя Витя, – побил бы. Уж это точно.
– Тогда почему с него сняли мастера?
– Это долгая история, – говорит дядя Витя, и папа отвечает так же.
– Узнаешь, когда подрастешь, – говорил он, а мне казалось, что я и так всё пойму, потому что в одиннадцать это каждому попятно, но папа говорит, что нет.
Как бы там ни было, он не мог устроиться тренером, потому что у нас в городе – куда ни плюнь – везде мастер, как говорил дядя Витя, и все должности тренеров были заняты. Странно было думать, что дядя Витя мастер спорта и ребята – мастера, а папа нет, хотя дерется лучше их всех.
Так вот, он ходил по городу до середины дня, а когда я возвращался из школы, он уже был дома – лежал на диване и смотрел на письменный стол, вернее, на мамин портрет, что на столе. Он лежал молча, верно, думал о том, что, когда он выступал, у нас всегда были деньги, потому что он тренировал две команды новичков, а теперь их отдали кому-то другому. Только не знаю, кому, потому что, когда я спросил об этом, он сказал:
– Пошли они к черту! – и не добавил ни слова.
Дела наладились неожиданно. Дядя Витя договорился, и папу взяли в школу учителем физкультуры. Это была хорошая школа около нас, и после уроков я ходил встречать папу. Мы шли в кафе есть шоколадное мороженое, после – домой, и папа знай себе молчал и щурился, а когда мы приходили, ложился на диван и, глядя на мамин портрет, говорил:
– Разве это работа, малыш?
Мне было жаль, что он мучается, а ему не нравилось там всё больше и больше. Возвращаясь из школы, я придумывал, как нам достать деньги, а когда говорил об этом папе, он улыбался:
– Это не просто.
Он сам стирал и готовил нам есть, и я любил смотреть, как он двигается у плиты, высокий, с широкой грудью и сильной шеей, а после схватит сковородку с огня, поставит передо мной и говорит:
– Кушать подано!
У нашего подъезда на скамейке собирались старушки. Осенью они сидели в старых, ношеных пальто: когда я шел мимо, они останавливали меня и долго расспрашивали о школе и о том, что сейчас делает папа.
– Ему, наверное, тяжело без мамы?
– Что вы, – говорю я, – вовсе нет.
– Наверное, тяжело.
Уходя, я слышу, как они ругают маму и говорят, что на ее месте ни за что бы от нас не ушли, и какой я чудный мальчишка.
Я прихожу домой и спрашиваю пану:
– А почему наша мама – мерзавка?
– Кто это сказал? – говорит он.
– Во дворе.
Он подошел к окну и долго стоял спиной ко мне, потом отошел от окна и улыбнулся, как он улыбается мне, и сказал:
– Не слушай их, Юра, что они понимают!
Да я и сам знаю, что не так, потому что на фотографии она такая красивая, только станет ли она жить с нами, когда у нас денег нет?
