– Здравствуйте, Илья Ефимович! – приветствовал он хозяина, когда тот впустил его в прихожую – Я не потревожил вас?
– Добрый день! Проходите, пожалуйста! – ответил глухим голосом хозяин квартиры. – Проходите в зал и располагайтесь, как вам удобно. Там есть стулья, а уж кресло, извините, занято. Лежать в постели – одна пытка, а кресло для больного человека – божья благодать.
Пройдя в комнату, Шамсиев огляделся. Гладкий, покрытый деревянным кафелем пол, высокий потолок со свисающей с него роскошной люстрой. На покрытых рельефными обоями стенах – портреты Щепкина, Станиславского, Ермоловой, еще каких-то артистов, пожелтевшие от времени театральные афиши, фотографии. Два выходящих на улицу окна слегка задернуты мягкими зеленоватыми шторами, на стене, между окнами – полка с книгами. К стене прилегает небольшой рабочий столик, на нем – стакан в серебряном подстаканнике с недопитым чаем, флаконы с лекарствами.
– Берите стул, присаживайтесь прямо к столику, – проговорил тем же слабым, недомогающим голосом Борин, вернувшись в зал, сам опустился с глухим стоном в стоявшее возле столика кресло, прикрыв нижнюю часть тела плотным шерстяным одеялом.
Взяв стул, Шамсиев присел к столику чуть боком, так, чтобы ему хорошо был виден хозяин квартиры, присмотрелся к окну.
У Борина были красиво изогнутые седые брови, крупные серые глаза, по-волевому сжатые тонкие обескровленные губы – и вообще его еще можно было бы считать красавцем-мужчиной, если бы не явно выраженные следы болезни на лице и худоба длинного тела, словно брошенного и вмятого в кресло.
– Как вы себя чувствуете? – участливо осведомился Шамсиев, хоть и вопрос в данном случае выглядел, возможно, не совсем уместным.
– Как чувствую? – с горькой улыбкой переспросил Борин, зашевелившись в кресле и чуть потянув на себя одеяло. – Спасибо. Но мне кажется, что я нахожусь уже на пороге… на пороге другого мира, того самого, откуда не возвращаются. Уж не знаю, сколько отвел мне господь на то, чтобы привести в порядок свои дела, но чувствую – ждать осталось недолго. Помните, как у Шекспира:
Ярмо забот мы с наших дряхлых плеч
Хотим переложить на молодые
И доплестись до гроба налегке…
– Не слишком ли спешите, Илья Ефимович? Мне кажется… – начал было успокаивать его Шамсиев, но Борин вялым движением руки остановил его и промолвил, не сметая с лица своей грустной улыбки:
– Оставьте, прошу вас… Мне лучше знать, на что я теперь гожусь… – Он с грустью посмотрел на свои бледные руки, но тут же поднял голову. – Впрочем, сдаваться я еще не собираюсь. Позавчера даже позволил себе выбраться в театр. Цыгане играли. Жаль, не сумел досидеть до конца. Что-то закружилась голова… Впрочем, играли неважно. Уж слишком все было натурально, по-степному, по-цыгански. Помню, наши ставили «Цыганов» куда лучше…
– Да, ценители театрального искусства как-то говорили мне, – поддержал разговор Шамсиев, – что в спектакле актеру никогда не следует играть самого себя. Актер, входя в роль, должен как бы оторваться на какое-то время от своей жизни, своего характера, пусть даже идеального…
– Несомненно, это так, – оживился на минуту Борин, даже чуть приподнявшись в кресле, – хотя, знаете, актер в любую роль все же вкладывает кусочек своей души, а, может быть, и часть своего характера. Но забыть на время собственное «я», уйти от собственных представлений и собственной оценки событий он, конечно же, должен. Иначе роль не получится…
