– Ну, если с этой точки зрения… – чуть искоса взглянул на него режиссер. – Но мне кажется, вы переоцениваете происшедший со мной случай. Ну, какое это было нападение! Подошли трое подвыпивших молодых людей, попросили денег на водку…
– Но в своих первоначальных объяснениях вы описывали события совсем иначе. По крайней мере, попытка ограбления там была налицо!
Борин тихо, по-стариковски добродушно рассмеялся.
– Возможно, возможно… Не зря говорят, что у страха глаза велики. Я тогда, знаете, так перепугался, что и кошку мог принять за тигра. А по существу ничего страшного там не произошло. Впрочем, послушайте… В тот день я был на приеме у врача, знаете, вспоминать тяжело! Словом, заподозрили у меня нехорошую болезнь… Естественно, я очень расстроился, возвращаться в пустую квартиру совсем не хотелось, и я решил прогуляться по городу, но слишком увлекся; когда направился домой, было уже поздно. Остановили меня недалеко от дома трое ребят. «Дед, – говорят, – выпить очень хочется, а в кармане ветер свищет, помоги горемычным…» Я вначале, действительно, растерялся…
Борин, словно восстанавливая в памяти события того дня, задумался, напряженно сморщил лоб.
– Помню, один из парней взял меня за грудки, тряхнул легонько, а мне, видно со страху, показалось, что он в карман ко мне полез. Я и участковому так сначала говорил, обыскивали, мол, деньги хотели отобрать. Фактически дело и яйца выеденного не стоило. Они меня тут же отпустили. Правда, была у меня мелочь в кармане. Рублей пять, наверное. Я отдал их им, но просто так, из сочувствия. Захотелось выпить ребятам. Что тут особенного? Все мы грешны. Один бог свят…
Борин вдруг задрожал весь, закрыл глаза, затем, приподняв с трудом веки, проговорил тихо, отрывисто, словно задыхаясь:
– Извините… Забыл… забыл, как вас величают…
– Булат Галимович…
Вскочив со стула, Шамсиев склонился над Бориным, вглядываясь с тревогой в побелевшее, искаженное гримасой боли лицо режиссера.
– Что с вами? Вам плохо?
– Ничего, ничего. – Борин, казалось, усилием воли взял себя в руки, несколько раз вобрав грудью воздух, вздохнул глубоко. – Со мной это случается… Позвольте… Позвольте попросить вас. – Он указал взглядом на стол. – Тот коричневый флакон… Это лекарство. Пожалуйста, налейте в стакан чайную ложку, добавьте воды и дайте мне…
Шамсиев в считаные секунды исполнил его просьбу.
Выпив лекарство, Борин припал к спинке кресла и, закрыв глаза, погрузился в какое-то забытье, лишь слегка постанывая и чуть шевеля пальцами.
Шамсиев тем временем окинул взглядом комнату.
Первое, на что он обратил внимание, была белая дамская сумка, как бы небрежно брошенная на комод и забытая там. Сумка, судя по цвету и фасону, принадлежала молодой женщине. Там же, повыше, в углу находилась полочка, на которой, сверкая позолотой, стояла икона, а рядом – невысокий бронзовый подсвечник с желтыми оплавившимися свечами.
В стене, оклеенной афишами и фотографиями, выделялась разрисованная под дуб массивная одностворчатая дверь, ведущая, очевидно, в соседнюю комнату. Было такое ощущение, что вся комната – это маленький уголок большого театра, а за дверью театральная гримерная.
– Ну, вот, кажется, отпустило, – с облегчением вздохнул наконец Борин, выпрямляясь. – Спрашивайте, пожалуйста, что вас еще интересует. Проклятая болезнь, все равно с ней не сладить…
Борин винил во всем болезнь, но Шамсиев чувствовал, что нынешнее его состояние было вызвано не одной только болезнью. Что-то еще держало старика под напряжением, довлело над ним, и, как он ни крепился, нервы, видимо, не выдерживали.
