Ганеша понимал уже, что когда ты остаёшься один, тобой тут же начинает заниматься Господь. А если ты грешен – бесы, начиная тебя изнутри за это мучить. Поэтому-то камеры в тюрьмах должны быть исключительно одиночными. И современные однокомнатные квартиры отлично выполняют сейчас их функции. Поэтому-то грешники и не могут не заводить семью и детей. Так как, оставшись одни, начинают тут же думать, что сходят с ума. Потому что бесы тут же наглядно показывают им все их прегрешения. И это им так противно (а ведь все они думают, что невинны, аки агнцы божии), что им хочется пригласить к себе кого угодно, хоть – проститутку, лишь бы одиночная камера снова стала твоей квартирой!
И прекрасно понимал, в качестве кого Афродита его к себе звала.
Нет-нет, не – проститутки. Что вы? В качестве душевной отдушины, гетеры.
Хотя и это тоже иногда приходило ему в голову. И смешило. Будя в нём Диониса.
Но Фетида своим удручённым видом тут же развеивала все его мечты, просто спрашивая:
– Чего ты опять ржёшь?
И когда пришло время, гремя ключами, закрывать господина де Ла Рёк (одного на всю ночь в этом тесном помещении, который с детства страдал от темноты и клаустрофобии и буквально каждый день умолял хозяина нанять второго продавца для того чтобы он работал круглыми сутками) они выругали его за то, что этот ключник неизвестно где и так долго шлялся. Заставив время перед ними жутко краснеть. В испускавших лучи красных, от крови, глазах заходящера солнца. Жадно проглядывавшего за ними в прорехи плотных свинцовых туч. Выискивая себе жертву на ночь.
Ларек, в котором Афродита работала продавцом, а Фетида и Дионис периодически помогали ей от него отрешиться, с двух сторон растягивая время за уши. Своими шутками. В одну большую улыбку бытия.
А затем под вечер с дружным вздохом, что рабочий день наконец-то уже окончился, со спокойной душой отпускали его, щёлкая время ушами по щекам. Звонко подчеркивая этим, что уже давным-давно пора идти домой. За столь торопливо ускользающим от них в темноту временем. В сторону заката. Хищно высвечивающего своими косыми ухмылками и лучами весь комизм данной тому по щекам ситуации.
Дионис взял за горло какого-то там вина, вина которого была в вине палача, виновато прятавшего во время казни под маской своё невыносимо-невинное лицо. Не столько от публики, сколько от своего начальника, который запрещал ему пить в рабочее время. Такую гадость. Настаивая, что после работы он сможет сходить в лавку к месье Антуану, что на другом конце Парижа, и за те же деньги купить у него превосходный напиток из лучших сортов отборного у крестьян винограда, который так ценили Вергилий и Цицерон в своих виршах. Чего палач, будучи и сам поэтом, жутко стеснялся.
Но перед каждой казнью у него так неистово начинали дрожать руки, что он хватался за любую гадость, лишь бы избавиться от похмелья.
Но к концу рабочего дня, где он, захмелев от восторга, играючи превращал людей в безголовые мясные тушки, как на конвейере, по восемь часов в день, как и положено (в мешки для трупов) по трудовому законодательству, отсекая преступникам их буйны головы, дабы сразу же отправить их прямиком в ад (куда они всю свою жизнь только и стремятся, последовательно восходя по ступенькам всё более тяжких преступлений к нему на эшафот), ему начинало казаться, что с утра его руки начинали дрожать от страха. И он, стремясь заглушить в себе малейшие признаки слабости, мчался через весь город к месье Антуану. И изрядно надравшись его волшебного зелья, угрюмо плёлся домой, по пути подрезая всех, кто попадался ему на встречку. Чтобы показать им то, на что он ещё способен!
