Мы вернулись в Минск к «Песнярам» и «Калыханке». Что дальше, спрашивал я сам себя.
– Я хочу съездить в гости к маме, – и я понял, зачем мы вообще сюда приехали. Марина смотрела на меня спокойно, но всё-таки как на мужчину, который должен поддержать женщину. – Она совсем больна, но с ней можно общаться. В прошлом месяце её выпустили из больницы. Вот… Ты поедешь?
– Само собой. Когда?
– Давай завтра. Соньку оставим здесь, Лена за ней присмотрит. А мы быстренько съездим к маме – и всё…
И мы побывали у Марининой мамы. Я увидел совсем ещё не старую, вполне обычную женщину, только чересчур разговорчивую и всё время извиняющуюся. Лицо у неё было невыразительное, почти без примет и крохотное. В однушке, где она жила, было как-то чересчур чисто и пусто. Как-то не по-настоящему.
Я понял, что это такая психушка на дому. Где живёт уже не человек, а его оболочка, его след. А человека нет, как и его разума.
Марина часа два беседовала с мамой. Я со-участвовал. Я впервые видел эту женщину, в Павловском Посаде её мне, очевидно, не показывали. И, каюсь, никаких чувств к ней не испытывал. Я только понимал, что Марине тяжело и что она страдает. Говорила она с мамой торопливо и сбивчиво. Всё время смеялась и переспрашивала. И то и дело смотрела на меня. Её обычно красивый чёткий подбородок словно поплыл и постарел. Под глазами вдруг появились синеватые тени. Голос стал холостым, без привычных мне ласкательных гласных и соблазнительных паузочек.
Марина как-то увяла. Я сидел рядом с ней и думал о засохшем цветке. Короче, та небольшая встреча запомнилась мне безжизненностью, стерильностью, больничностью и придуманностью.
И ещё я увидел в лице жены эскиз того, какой она будет лет через сорок. Я не думал об этом, я просто это теперь знал. Я хотел её такой, какой она была сейчас, а той, в будущем, – нет, не хотел.
В московском поезде меня вдруг начало клинить, и я сказал:
– Маша! По-моему, нам следует забрать твою маму к себе в Москву.
– Зачем?
– Ну а зачем ей жить в этом самом Минске неизвестно с кем?
– Там она живёт спокойно в своей квартире и под присмотром не кого-то, а родной сестры. А у нас что? Безумная театральная жизнь, дочка и однушка? Успокойся. Ей там лучше. И вообще, тебя это не касается…
Так бесславно закончились мои попытки освоить личную территорию жены. Я словно оберегал себя в те годы от лишних ответственностей. Или кто-то оберегал меня, зная, что мне с ними не справиться. Слишком я был сам с собой и мало человечен с другими людьми, даже с родственниками.
Юрия Ивановича я с тех пор никогда не видел. Шурина Ярослава тоже – кстати, как в Посаде и в том же Барнауле. Имя своей первой тёщи позорно не знаю до сих пор. Даже не верится, что я был таким бездушным растяпой в молодости.
Но что есть, то есть. Восьмидесятые годы проверили меня на первичную человеческую крепкость и поставили в журнал «началки» четвёрочку с крохотным, но справедливым минусом.
4
Много лет не всегда значат много событий. В нашей семье всё шло скорее обыденно, чем ярко в смысле описательном и сюжетном. Для хорошего романа этого недостаточно. Вот и пишу роман банальный и камерный. Есть жизни для панорамы, а есть для блокнота. У писателя Андрея Битова хорошее название «Роман-пунктир». Мне подходит. Пунктир больше подразумевает, чем сообщает. Так что попробую существовать именно в таком жанре.
Первый значок. Окончив ТХТУ, Марина получила распределение в Театр драмы и комедии на Таганке. И сразу попала в среду безумную и малопонятную. С одной стороны – театральные звёзды, с другой – мелкий штатный сор. Она относилась ко второму. Но её прихватил цепкой лапищей первый.
