Репьев довольно равнодушным тоном перевел бессильно осевшему на стуле юноше слова Тима. Затем Тим заговорил, снова обращаясь к переводчику:
– Но если он честно не скажет, кто послал его к матери Кореневой, и что велел передать ей, наша комендатура будет вынуждена считать его врагом – соответственно приказу, и тогда он просто будет расстрелян как военный противник. Разъясните ему, что я просто веду следствие, и если я запишу его правдивые показания – на их основании суд вынесет мягкий приговор. Если же мне нечего будет записать – комендатура уже без всякого суда отправит его под расстрел. Тогда он даже не узнает время казни: просто в один день его выведут из камеры и расстреляют. Пока он может, он должен спасти себя и своих друзей, рассказать правдиво все, как было.
Репьев снова перевел Мухину. Юноша слабо качнул поникшей головой и произнес:
– Я же сказал… Я правду говорил вашим людям, клянусь… Я просто спросил у Фени, что со Стешей – и всё… Почему вы мне не верите?
– Потому што ви говорите не правда! – без угрожающей интонации, но прямолинейно сказал подследственному Тим. И снова обратился к переводчику:
– Объясните ему, что его друзья уже рассказали, что он тоже помогал им в их делах… Они испугались, что он не выдержит и расскажет о них раньше. Коммунистические активисты только на словах герои, а когда приходит время расплачиваться – никто из них не торопится приносить себя в жертву. Мне только надо устранить противоречия в их показаниях и узнать, кто конкретно отправил этого мальчика к матери Кореневой.
Репьев перевел Мухину. Юноша простонал и, приподняв голову, томно-измученным взглядом посмотрел на Тима. Тим сразу уловил, что Мухин сейчас в сомнениях: подросток догадывался, конечно, что Тим может блефовать, и что никто из приятелей его не выдавал, но был еще наивен и внимательно воспринимал убедительно обставленную речь, а желание хоть как-то облегчить свое положение после жесткого допроса Эманом и нескольких дней в строгой камере подталкивало его против воли поверить обнадеживающим словам Тима. Наверняка он уже не раз пожалел, что поддался бессмысленному искушению отплатить немцам за погибшего отца, тем более, вряд ли он сам лично успел нанести своим врагам какой-либо существенный ущерб, но он, конечно, не хотел становиться предателем в глазах друзей или опасался, что если он выдаст кого-либо, еще не попавшего в руки полиции, тот будет убит. Однако юноше, несомненно, и самому хотелось жить: шестнадцать лет – не слишком подходящий возраст для завершения жизненного пути. Если в бою нет времени думать о смерти, то в тюрьме – предостаточно.
– Обманывают они… – проговорил Мухин.
– Ваш друг говорйат не правда о вас? – с деланной иронией переспросил Тим.
– Неправду, – сказал Мухин и снова обессиленно склонил голову.
– Хорошо, – нарочито злорадно усмехнувшись, сказал Тим. – Ми сечас зват их сйуда, – он поводил в воздухе пальцем, как бы очерчивая допросную камеру. – и спрашиват, почему они говорйат против ви… э-э… лёшни слёво… почему они говорйат, што ви их подельник, а ви… чисти челёвéк. И ви сам их спрашиват, почему они о вас говорйат не правда! – Тим снял трубку телефона внутренней связи, поднес к уху. И обратился как бы между делом к переводчику:
– Скажите молодому человеку, что сейчас будет очная ставка. Если ему есть, что сказать, до ее начала, пусть говорит. Если сейчас его приятели расскажут все до него – ему уже трудно будет оправдаться, а мне со своей стороны – спасти его жизнь.
