Репьев, придав голосу категоричной суровости, перевел Мухину. Тим же связался с командиром внутренней охраны тюрьмы и предупредил, что скоро закончит допрос Мухина, чтобы конвой был готов доставить в допросную камеру Сотникова.
– Конечно, герр комиссар! – ответил по телефону удивленный, зачем Тиму понадобилось делать дополнительные предупреждения, когда и так было понятно, кого вести на допрос следующим, командир охраны. – Все уже готовы.
– Ждите моего звонка! – сказал Тим.
– Есть! – ответил командир охраны, и Тим повесил трубку.
Мухин не понимал немецкую речь и не мог еще критически мыслить в должной степени, чтобы распознать искусный блеф опытного полицейского дознавателя. Тяжело выдохнув, юноша проговорил, измученным взглядом вопросительно посмотрев не на Тима, а на более понятного ему, потому выглядевшего менее устрашающим, своего соплеменника переводчика Репьева:
– Они что, правда… обо мне всё рассказали?
– А вы как думали, молодой человек? – серьезно ответил Репьев. – Вас еще пожалели, допрашивали не так сурово. Одно дело – играть в войнушку, а другое – в самом деле сидеть на допросе. Вы сами, наверное, в этом убедились.
Мухин снова уронил голову, взялся за нее рукой и стал нервно теребить пальцами взлохмаченные светлые волосы. Тим подумал, что подросток, вероятно, одновременно и рад, и не рад известию, которое он, по неопытности или несознательности заглотив детективную наживку, принял за правду: с одной стороны, ему горько от якобы предательства друзей, с другой – можно теперь не выгораживать их, а дать требуемые показания, попытаться все-таки спасти свою оказавшуюся вдруг бесценной жизнь.
– Junge, komm schon!* – сказал Тим несколько смягченным тоном. – У вас нет причина не дават показаниэ!
– Да, я… немного помогал им, – хрипло произнес Мухин. – Воды… можно…
– Bitte! – Тим снова придвинул к нему стакан с водой. Выпив все остатки воды и поставив стакан обратно на стол, Мухин сказал:
– Я почти ничего не делал… в некоторые места относил листовки – и всё.
– Корйенйева или Сотникоф даваль вам листовка? – спросил Тим, обмакивая ручку в чернила.
– Не знаю… – Мухин снова замялся. Было видно, что он чего-то категорически не желает говорить, даже несмотря на то, что друзья его предали, как ему казалось, и ищет способа представить все не совсем так, как было на самом деле. – Мы собирались – разбирали листовки и шли их раскладывать по ящикам…
– Где ви собиралис? – спросил Тим.
– У Васи… дома…
– Дом у Сотникоф? – спросил Тим.
– Да… – ответил Мухин, секунду подумав. Тим принялся записывать на лист бумаги по-немецки то, что узнал со слов юноши.
– Спросите его, что было написано в листовках, – обратился Тим к переводчику. Репьев перевел вопрос, и Мухин, продолжая колебаться, все же ответил:
– Что-то про Партию… что советская власть… ну… борется…
– В листовках были призывы причинять вред немцам или немецкой власти? – спросил Тим, боком взглянув на переводчика. Тот перевел подследственному.
– Да… – Мухин слабо и робко кивнул. Тим записал на листе, что в листовках содержались призывы к вредительству против немецких властей.
– А стрелять в немцев, убивать их, взрывать немецкие автомобили и поезда? Или полицейские? – спросил Тим. Репьев перевел.
– Воевать… – проговорил Мухин. – А как – не было… написано…
Тим записал, что в листовках содержались призывы к войне с немецкой армией.
