Истинная грусть - страница 12

Боясь потерять эскиз мысли и решив немного прервать их спор, я попросил бумагу и ручку, и Урсула дала мне свой блокнот для рисования, который ей подарил Алан в попытках заставить её проявлять свой творческий дух, и неожиданно для меня Алан вырвал его из её рук – я никогда не замечал за ним таких резких движений раньше, но точно понял, что теперь мне пора удалиться. Лишь через несколько дней я узнал от Алана, что начало этого проекта стало постепенным концом их отношений, но это никак не повлияло на его дикую настроенность.

После случившегося с Аланом Урсула впервые рассказала мне про то, что Алан избивал её, и я в очередной раз убедился, что насилие – это не махание руками. Для меня мысли о мышлении и насилии всегда шли рядом, и мне кажется, что мысли о насилии имеют более метафизическую природу, чем принято считать. На эти размышления меня натолкнуло то наблюдение, что от людей, дерущихся в баре, не исходит столько насилия, сколько от человека, тихо ткущего внутреннюю зависть по отношению ко всем, но движениями не выражающего ничего неприятного. Наоборот, такой человек чаще всего бывает любезен, как был любезен Алан.

– Я думаю, что у насилия нет оправдания. Ни одного – даже защита близких. Если ты хочешь их защитить, то должен бежать от любых намёков на насилие, а не показывать защиту, когда ты уже припёрт в угол… Знаешь, он иногда избивал меня.

– Почему ты никогда не рассказывала про это?

– Потому что он был хорошим человеком. Однажды мы были в ресторане, и он сказал мне: «Если я тебе когда-нибудь изменю, то точно не с такими курицами. Нет ничего тупее, чем быть домашней курицей. Я лучше пересплю с бюстом Бушема – мне кажется, в нём больше жизни». Он имел в виду студенток, которые отмечали окончание университета и вели себя сильно вызывающе.

Урсула плакала, и пока она говорила, я подумал, как женские слёзы отличаются от мужских – женщина всегда плачет по несбывшейся реальности, мужчина плачет по несбывшейся мечте. Прогуливаясь по улице вместе с ней, я смотрел на привычное для меня окружающее пространство, но слёзы Урсулы, даже больше чем дождь, окрасили мою душу. Но как бы ни было привычно слова «душа», которое мы используем в совершенно разных контекстах, мы весьма далеки от понимания какой-то насыщенной необозримости наших собственных глубин, имеющих смешанную природу двух веществ: космического и нашего собственного, – эта смесь намекает нам на состав наших мыслей, стремлений, чувств, которые, с одной стороны, максимально близки нам, а с другой стороны, вовсе нам не принадлежат. И вероятно, именно эта формула есть лучшее определение нас самих с присущим нам уникальным составом, который несёт дух цельного космоса, а не его разлагающихся частей, к которым мы привыкли в силу нашего несовершенства, – и на какое-то очень короткое мгновение мне стало очевидно, что всё живое родилось за границей космоса, а потом было смешано и помещено сюда. Спустя совсем небольшое время этот момент осознания оставил от себя только сухую формулировку: «родилось за границей космоса…» – в целом бессмысленную, потому что я могу всматриваться в это сцепление слов бесконечное число раз, но не могу через него развить тот короткий момент осознания – его придётся искать заново.

Гораздо более плодотворный эффект произвела сама вспышка от осознания, потому что осветила мои мысли о насилии – об этом сладком феномене, который пропитывает мысли, растворяет соком безумия столпы нашей морали. Мы начинаем путаться в рассуждениях, но нам приятно думать о насилии над человеком, который возмущает и раздражает наш стекающий по стенкам сознания взгляд на вещи. Реальная угроза заставляет тебя защищаться, искать оптимальные пути спасения, не позволяя надумать насилия, но лёгкий флёр жестокости появляется только в мыслях спокойных, невозбуждённых, которые привыкли к одиночеству, – созревание этих ростков насилия только и возможно на почве спокойного саморазложения, когда они становятся единственной радостью души с присущим насилию уютом отчуждённости от внешнего мира, но от лёгкого диссонанса с этим миром насилие может вырваться наружу. Полезно подумать, что же является тем музыкальным инструментом, игра на котором привлекает дьявольский клинок Мурамасы, который известен тем, что если его не использовать в целях убийства всего живого, то он убьёт самого хозяина клинка, – таков выбор любого созревшего рыцаря насилия: либо уничтожить весь мир, либо уничтожить себя, отчего крайности души являются основным источником мышления для такого рыцаря; но этот меч не привлекают яростные звуки настоящей силы, ибо против силы насилие невозможно – не в этом мире. Нет, только слабые стоны жертвы привлекают рыцаря насилия, и как только он по воле судьбы видит слабое место в защите живого существа, то тут же нападает: как только увидит слабое место в душе, увидит в жертве – жертву.