Немного погодя к нему пришла мысль, что ребята, пришедшие на смену, его просто не разбудили или не добудились. Думать об этом ужасно не хотелось, но ситуация, скорее всего, была такой, хотя по каким-то странным ощущениям ему казалось, что здесь довольно долго уже никого не было и нет. С такими мыслями Осмоловский поднялся и вышел. Пред ним открылось белое, заснеженное земное пространство нескольких километров, окаймлённое лесом. Осмоловский будто проглотил кол и простоял в таком положении несколько мгновений, не в силах сообразить, что к чему. Немного придя в себя, он зашёл обратно в своё укрытие и повалился на топчан, решив, что надо ещё немножко полежать, чтоб проснуться окончательно, ибо, видимо, всё происходящее явилось следствием того, что он ещё спит, пусть даже и не особенно.
Полежав с полчаса, Осмоловский вновь поднялся, подошёл к двери и осторожно, будто опасаясь что-то спугнуть, приоткрыл её и в образовавшуюся щель высунул голову. Картина повторилась и, судя по всему, совершенно не собиралась меняться. Осмоловский так же осторожно сунул голову обратно и закрыл дверь.
– Неудачно, – только вымолвил он, сев на пол. Делать было нечего.
В довершение всего Осмоловский обнаружил, что функционирует электрический калорифер и, соответственно, свет. Выйдя на улицу, чтобы проследить подводку, проводов в перспективе не обнаружил, лишь небольшие концы, свисавшие со щитка. «Надо бы заизолировать», – мелькнуло у него в голове.
Нужно было что-то решать.
Незаметно для себя Осмоловский опять погрузился в сон, но уже более осмысленный. Сны были эпизодическими, как маленькие рассказы с сиюминутным сюжетом. Это были то какие-то мужики с топорами, то кладбищенские плиты, то ещё какие-то странные вещи.
Проснувшись же, он всё-таки подумал, что главный сон у него ещё весь впереди и что с этим сном ничего поделать нельзя, а это куда более страшно.
Ещё раз убедившись, что всё по-прежнему, Осмоловский решил, что надо всё-таки обдумать случившееся более приватно. С тактикой у него постоянно было хуже, и поэтому жизнь состояла из сложностей и хронической неразрешённости насущных вопросов обычного поддержания жизнедеятельности.
2
Обречённость прервал телефонный звонок. От неожиданности Осмоловский вздрогнул и несколько секунд сидел, уставившись на аппарат. Звонил Федотов.
– Осмоловский! Можешь мне ничего не говорить. Мне твои штучки знакомы. У нас сейчас не курортный сезон, и мне отдыхающие никакой прибыли не приносят. Бригада вкалывает, а ты шутки строишь. В общем, сейчас с тобой разговаривать мне некогда. Завтра придёшь – я тебе выдам! Всё!
Осмоловский хотел что-то объяснить, но на другом конце бросили трубку.
«Хорошо бы, если завтра, – подумал Осмоловский. – Позвоню домой».
Дома, или ещё где, не ответили. – «Ладно».
С печальными мыслями сидел Осмоловский. От таких мыслей даже сердце заболело, и он непривычной рукой прикоснулся к нему. Ему вдруг захотелось вынуть его и посмотреть, как оно выглядит без всего, какой у него смысл и какие хвори заставляют его болеть.
Пошёл лёгкий снежок, а потом закружил, перерос в метель. Приёмник отозвался чем-то печальным.
Осмоловский сидел и смотрел перед собой. Он вдруг почувствовал, что ему ничего не надо. Не надо встреч и звонков, работы и дома. Что ему хочется умереть, и чтоб его замёрзший труп отдыхал здесь целую вечность, а потом, через много лет после, будущие люди обнаружили его и подивились, насколько отягощены его лицо и руки, сердце, лёгкие, печёнка. Чтоб подумали, как же можно так жить, и почти искренне не поняли этого.
