– Осознав это и пытаясь вырваться, очнулся я от тонкого утреннего сна, застав беспокойство на самом краю его; и уже будто не было счастья, и миг беспокойства определил всё последующее, оставив правду – воспоминаниям того, что не сбылось… Вот я и побывал здесь. Здравствуй, Вальпараисо! Я дошёл! – он счастливо улыбнулся. – Здравствуй, Серёжа.
– Воспоминания о том, что не сбылось, и оставленная в них правда… Оставленная правда… Кто бы мог подумать…
Он резко повернул голову, будто пытаясь увидеть то, что не сбылось… Но как?
Но это было мгновение. А после он возвратился, и Игорёк с неподражаемой мальчишеской сединой всё ещё не оставил улыбку, и смотрел на него, и ждал чего-то. И сжало сердце от его напрасной надежды и утверждающегося «сегодня» и невозможности той ускользающей правды, что так счастливо вместила и соединила их. Но явно это было не для того, чтобы обратить их в прошлое, – а лишь вытянуть из той лжи, что подстерегала и ждала их, оскалясь улыбкой в мёртвой прелести лица. И она уже вот-вот праздновала победу, обыденно, по-деловому, не без участия даже, ибо и сама была, казалось, обманута: уж больно родное всё тут, больно близкое. Да разве она зла хотела? – она научилась быть доброй и участливой, искренне полагая, что любит человека и готова ради него почти на всё – даже, казалось, забыть самоё себя. – Но ведь это же в порядке вещей. Поэтому Сергей лишь пожал плечами и в смущении улыбнулся. – И Игорёк понял его. И слёзы подступили, и влажно залучились глаза, и обратилась Кана Галилейская, и любовь Бога живого коснулась и поместила всё на место его; и утвердила и исполнила, и отпустила, и направила – к ещё только возможному, но обличённому и уже почти зримому.
И сколько раз ещё предстоит рухнуть, и сколько раз быть отброшенным к тем прискорбным началам, которые, кажется, тут как тут, – и не удаляются даже, а всё время за спиной. Вот тебе и рост, вот тебе и опыт, вот тебе и мудрость житейская, что призвана оберегать и наставлять – побуждать смотреть под ноги, дабы не споткнуться. А он и не споткнулся – и даже вроде не перестал идти. А под ногами – болото, – так и ушёл в рост; и споткнулся бы, плюхнулся плашмя, и опёрся. – И не затянуло бы. – Отполз бы немножко, твердь почувствовал и, глядишь, встал бы. Так что мудрость твоя житейская и где твоё упование? – Нет тебя…
«Или, может быть, осваивая новые потребности, просесть не под «изменчивый мир», нет. – Просесть под себя. И ходить под себя облагороженными нечистотными испражнениями отработанных высоких потребностей… Или пестовать в себе общественно-обусловленную ересь, плавно переходящую в интеллигентность, образующую себя из мнения и живущую ради него; дабы мнить, подменяя. – Хорошее дело мнением не назовут… Так где же ты? если мнение в тебе – место правды. – Если правда в тебе не сбылась? – Нет тебя…»
Изменяя, не любя, – разрушаешь; и желание перемен – желание уничтожить. Кто же не имеет милости – получит справедливость. Так каких же перемен ты хочешь, если придут перемены – и нет тебя?..
Или пробовал ты врагов своих на зуб и на вкус? Или жил ты наружу, не желая иметь с этим миром ничего общего, кроме Бога? Или обратился в холуя потребления и мнил жизнь свою из себя самого?.. Нет тебя…
Или же в уподобление времени и миру строил даже не себя по образу Божиему, а образ Божий по себе, говоря о том, как жить, – тому, кто знает, как выживать?.. Или ты хотел быть счастливым, здоровым и любимым помимо Бога?.. Нет тебя…
