Источник и время - страница 32

Или же по разумению своему не обратился ты в полностью умного человека и не стал членом клуба любителей собственного мнения?.. С лицом умнее себя самого?.. – Нет тебя…

Или, может быть, искал ты сродства Бога и души своей, утверждаясь в духе и живя в нём?.. Или получил ты лишь своё лишнее мнение; и пал, упав, – и не поднялся, поднимаясь?.. Так чего ради ты жил и тешил дьявола долго и настойчиво, будто бы нет его; узнавая и принимая? – Утвердившись в конце концов во мнении своём и, что хуже, утвердив его в себе; и связав им, и обрёкшись на него? – И опять закон – последним прибежищем негодяя, и опять право – лицемерным подобием правды; и пресеклась литургия, и поруган ты. – И любовь твоя – любовь к дешёвым эффектам… Или к дорогим дешёвым эффектам… Или к очень дорогим дешёвым эффектам… И остался ты без промысла Божьего, умерев смертью в смерти… И нет тебя…

Игорёк сидел рядом, безмолвно следуя выбранной ноте, сверяя свою сегодняшнюю жизнь с вдруг наступившим безмолвием или, может быть, с собственной, вдруг наступившей, глухостью ко всему, казалось, окружающему. – С собственной немотой, то есть полной неспособностью производить звуки и отдавать их окружающему миру на потребу, чтобы тот был вроде как живым. Состояние и стремление это не было удивительным. – Скорее, оно было ожидаемым. Но поскольку оно было совсем, казалось, не от мира сего, то приходилось даже и удивляться: как же так?! Но это не само по себе. – Благо, как и чудо, естественно; а удивление – признак болезни, пусть даже и на излечение.

– Слушай, Серёжа, прежде чем перейти к обычным основам существования, может быть, лучше…

Он замялся. – Тем более что в этот момент перемещавшийся рядом по дорожке прохожий вдруг упал, споткнувшись о какое-то незаметное препятствие. – Упал, впрочем, довольно удачно, успев сгруппироваться и отделавшись мелочью. Поднявшись, негромко, себе под нос, но отчётливо произнёс:

– От земли и дерьмо – хлеб, а от асфальта и человек – дерьмо.

И почему-то посмотрел на Сергея.

«Вот и достойное продолжение дня».

– Так что может быть лучше, Игорёк?

– Да ничего… Забыл… – ответил тот.

Они сидели ещё долго, практически ничего не говоря друг другу и переживая это время по-иному, не из него самого. – Время отпускало их. И слово их было молчащим, а посему и определяло больше.

И когда день уже перешёл на вечер, а небо прояснилось, освободив отходящее солнце, они разошлись, продолжив утраченное и не оставляя его.

«Кира, Кира, – что же ты молчишь? Что же ты молчала?»

Он понимал, что Кира не ответит – ни тогда, ни сейчас. – Но если невозможно ответить словом – приходится отвечать жизнью… «Сильна как смерть любовь… Но тогда, у дяди, средь яблонь и на опушке леса этого не было. Не было этих шагов. Что шагов! – Топота… Были, были. Их не было слышно. Мы их не слышали… Кира, Кира. Что же ты молчала… Они должны были притереться друг к другу и из двух половинок составить одно целое, но они истёрлись друг о друга – и не осталось ничего ни от того, ни от другого… Вот и первое начало термодинамики… Вне правды… Слишком уж ты инженерен, как я погляжу… Кира, Кира, всё случилось по-другому… Правда слишком далеко от человека, чтобы быть зримой… По определению… То, что зримо, – вне правды…

Скажи хоть слово. Я не помню твоих слов. За всё время ты не сказала ничего. За всю нашу жизнь ты не сказала ни одного слова. Разве так можно? – Разве такое возможно? Или говорить, обитая во лжи, – это лгать, оставаясь честным? – Ложь многословна, даже если честна… Ведь можно, наверное, оставаться честным, живя по лжи, и жить по лжи честно и добросовестно? Можно же, наверное, оставаться честным и жить не по правде и оставаться честным, живя по лжи?.. То ли ещё будет…»