История Далиса и другие повести - страница 22

Час спустя все сидели за столом. Чистый, согревшийся, побрившийся и одетый в чистую рубашку с плеча Артемьева и такого же происхождения почти новый пиджак темно-синего цвета, брюки, носки и уже помянутые кроссовки, Сергей Николаевич выпил одну за другой две рюмки водки, после чего с ним случились благотворные перемены. Если возле метро он выглядел на все шестьдесят, то теперь было видно, что ему, наверное, нет и пятидесяти, тусклые глаза просияли и оказались зеленовато-голубыми, на лице как будто бы стало меньше морщин, и единственное, что портило облик гостя, так это отсутствие у него передних зубов. Зная об этом своем изъяне, Сергей Николаевич время от времени стыдливо прикрывал рот ладонью. Между тем, Дима исподволь рассматривал гостя, и видно было, что его томит любопытство, и ему не терпится узнать, кого папа привел в их дом. Наконец, он решился и задал вопрос. «А где вы живете?» – спросил он, и тут же получил от Артемьева выговор: «Не лезь к Сергею Николаевичу. Дай отдохнуть». Но Сергей Николаевич торопливо выпил еще одну рюмку, улыбнулся, прикрыв рот рукой, и сказал, ну, почему пацану не узнать, кто я и откуда и где живу.

Был, был у меня дом в Москве, в Марьиной Роще, хорошая квартира, такая, к примеру, как ваша. А потом… Он потянулся к бутылке, но, перехватив взгляд Артемьева, молвил просительно: «Последняя». И опять он выпил быстро, в один глоток, словно боясь, что у него отнимут рюмку, а, выпив, некоторое время сидел молча, опустив голову, кроша хлеб, собирая крошки и закидывая их в рот. Он захмелел, и Артемьев с опаской подумал, что не знает этого человека, не знает, как действует на него спиртное. Такая была квартира, с тоской сказал Сергей Николаевич. Светлая, Солнечная. Теплая. Жена была. И вот такой же пацаненок, кивком головы указал он на Диму. А потом… А! – махнул он рукой. Секунда, и вся жизнь поломалась. Я водила, у меня КамАЗ был, и на этом КамАЗе поздно вечером на Варшавском шоссе сбил человека. Он еще в сознании был, когда я к нему подбежал. Молодой совсем парень. Кричал ему, куда ты лез на красный свет?! Там же переход подземный, все там переходят, а тебя куда понесло?! Что я теперь делать буду?! У него в груди булькнуло, и он обмер. Насмерть я его сбил. Я виноват?! Нет, ты скажи, я виноват?! У меня скорость была шестьдесят, я всегда аккуратно… У меня же зеленый. А его понесло мне под колеса. Он замолчал, повертел рюмку в пальцах и вопросительно глянул на Артемьева. Тот кивнул. Последняя. Сергей Николаевич выпил, выдохнул, наколол на вилку кусочек селедки, понюхал и вернул его в тарелку.

«А дальше?» – спросил Артемьев и посмотрел на Диму. Тот сидел, не шелохнувшись. «Дима, – сказал Артемьев, – а не пора ли тебе за уроки?» «Но папочка! – умоляюще воскликнул Дима. – Я все сделаю! Я успею!» А дальше… Сергей Николаевич усмехнулся. Дальше мат королю. Два года топтал зону, письма писал, дождись, мол, меня, моя дорогая, сама понимаешь, в какой переплет я попал, а мне ни ответа, ни привета. Он опять усмехнулся виноватой, жалкой усмешкой. Там другой нарисовался. И как так у нее получилось, я без понятия, но развелась и меня выписала. Квартира, правда, вся ее, там метра моего нет. «Так надо было в суд!» – с жаром сказал Артемьев. Сергей Николаевич кивнул. «Надо. Но я сломался».

«Саша, – сказал он просительно, – ты позволь мне еще… И все на этом. Точка». Своей рукой наполнил ему рюмку Артемьев, и Сергей Николаевич медленно выпил и склонил голову. Разве такой он представлял свою жизнь? Разве думал, что будет просить у людей на выпивку? Кто даст, а кто пошлет куда подальше… Разве думал, что будет жить в подвале, где пищат и шныряют крысы? «Крысы? – выдохнул Дима. – Большие?» Сергей Николаевич развел руки не меньше, чем на полметра. «Оковалки. Умные твари». Дима ахнул. «Здоровые какие! Их, наверное, даже кошки боятся». «Меня, – сообщил Сергей Николаевич, – за палец укусила». Он показал укушенный палец, и Дима участливо на этот палец посмотрел. Но хуже всякой крысы тоска грызет. Выпьешь – и вроде отпустит. Голова дурная, думать лень, вспоминать неохота. А как протрезвеешь… Не дай тебе, Саша, Бог, такая тоска. Жить не хочется. Зачем я живу? Кому нужен? Дожил до сорока восьми лет – а зачем? И парень тот… ну, которого я… как заноза в душе. Ты скажешь – сын у тебя. Да, есть сын, но он уже не мой сын. Я однажды выждал, когда дома кроме него никого не будет, и в дверь позвонил. Он открыл. У меня вот тут, – он ударил себя в грудь кулаком, – как огонь в печке. И слезы. Я не хочу плакать, а они сами. Сынок, говорю, как я рад! А он… Знаешь, что он сделал? У него лицо холодное такое стало, злое, и он дверью передо мной как хлопнет! Веришь, я чуть не упал. Свет в глазах пропал, все черно стало. Я за стенку держусь, а сам думаю, только бы не упасть. Лягу здесь, у дверей, а она придет со своим новым, и поглядит, и скажет, допился мол. И я так тихонечко, тихонечко, за стенку держусь и вниз. Во дворе на лавочку сел, сижу и плачу. Какая-то старушка меня спрашивает, вам плохо?