А у меня словно сердце на куски разлетелось. – Сергей Николаевич закрыл глаза ладонью. – Вот и сейчас, – сдавленным голосом сказал он, – не хочу, а они сами…»
12.
Вошедшая Галя застала неубранный стол с бутылкой посередине, в которой водки оставалось едва ли на два пальца, Артемьева, внушавшего кому-то по телефону, что человеку надо срочно помочь, и на диване накрытого пледом крепко спящего незнакомца. Сказать, что она была разгневана – ничего не сказать. «Кто тебе позволил, – тихим яростным голосом проговорила она, глядя на Артемьева с таким выражением, словно собиралась его испепелить, – устраивать из дома ночлежку? Да еще с водкой! Сейчас же… сию минуту… чтобы и духа не было!» На ее голос появился Дима. «Ага! – вспомнила она. – Вы хотели собаку? Никакой собаки! Никакой вони, никакой грязи, никакой шерсти!» «Но мамочка! – жалобно вскрикнул Дима. – Я тебе обещаю, я буду убирать!» «И чтобы я об этом больше не слышала! Всё! – крикнула Галя. – И ты, – обернулась она к Артемьеву, и он подумал, что даже самое красивое лицо может быть обезображено злобой. – Выпроваживай своего гостя. И вообще: нам надо с тобой, наконец, решить, как жить дальше». Тут Сергей Николаевич всхрапнул, впрочем, вполне деликатно, что вызвало у нее новый приступ ярости. «Он еще храпеть здесь будет! – на покрасневшей ее шее вздулись вены. – Вон!» Она сорвала плед с Сергея Николаевича. Тот открыл глаза, и, моргая, растерянно смотрел на нее. «Вон! – повторила она. – И тебе тоже, – с ненавистью сказала она Артемьеву, – Христосик, давно пора собираться». «Мама! – зарыдал Дима. – Не прогоняй папу!» Теперь и у Артемьева сдавила горло ненависть. «Сука, – подумал он. – При Димочке. Ах, сука». Он привлек сына к себе, положил руку ему на плечо и глубоко вздохнул. «Не плачь. У мамы, наверное, неприятности на работе, она расстроена». Сергей Николаевич поспешно поднялся с дивана и стал обувать кроссовки. «А эти кроссовочки, – заметила Галя, – я когда-то сама покупала». «И прекрасно, – отозвался Артемьев. – Вот и пригодились».
Горестно качая головой, Дима отправился делать уроки; Сергей Николаевич, переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на бутылку с остатками водки, стоял возле Артемьева, который быстро писал что-то в блокноте. Вырвав листок, он протянул его Сергею Николаевичу. «Поедешь в Люблино, там «Дом ночного пребывания», тебе помогут. И вот пять тысяч… на первое время. Больше не могу. И гляди, Сергей, это твой шанс. А иначе… Да ты сам знаешь, что иначе».
Потом он убирал со стола, мыл посуду, с отвращением допил оставшуюся водку и говорил себе, успокойся и подумай. Жить так нельзя, это ясно; но как иначе, он не знал. Он чувствовал себя путником, заблудившимся в незнакомом лесу. Куда идти? Артемьев вытер руки и опустился на стул. В голове приятно шумело, хотелось лечь и уснуть. Но нельзя было спать, не додумав какой-то очень важной мысли. Положим, он разведется. Нет, нет, нельзя было допустить этого! Оставить Димочку он не мог – это было бы с его стороны ужасным предательством, подлой изменой, поступком, которого он себе никогда не простит. У него душа опустеет. Была, однако, еще одна причина, по которой он не мог развестись с Галей. Он не должен был расставаться с ней, потому что его и ее сочетал Бог. Написано: Что Бог сочетал, того человек да не разлучит. Но ее прелюбодеяние – разве не является оно достаточным поводом, чтобы бежать от ее нечистоты, лжи и лицемерия? Разве не ставит оно крест на их совместной жизни? Разве не дает ему права обвинить ее – и с незамутненной совестью с ней проститься? Но ведь любил же он ее: и она любила его. Где все это? Где радость от ее взгляда, улыбки, прикосновения? Где нежность, сострадание, понимание? Где счастье их близости, горячечного шепота, блаженного бессилия? Он вспомнил ее закрытые глаза, прерывистое дыхание и мучившую его своей загадочностью полуулыбку на губах. Он допытывался: ты о чем? И всякий раз она отвечала, что он все равно не поймет. Но в самом деле, с недобрым чувством думал теперь он, почему она улыбалась? Вспоминала? Что? Или кого? Своих любовников? Теперь он был убежден, что и раньше она была ему неверна, и, если бы он не был слеп, как крот, он давно бы все понял и поставил бы точку в их отношениях. Но какое ужасное… ужасное… он не находил слова. Коварство? Предательство? Ужасная грязь.
