Люцин действительно намеревался не дать ни единой причины Сыну убить себя, и для этих намерений у него были более чем веские основания, если быть точным, а Люцин любил точность куда больше, чем полагалось любить её служителю Церкви, и сыну истинного человека, семьсот сорок три причины в виде убитых ранее вестников, с которыми суммировались одиннадцать тысяч пятьсот сорок представителей первой и второй ступеней Церкви, пятьдесят два представителя третьей ступени, в том числе и два патриарха, Генезий и Иероним. К итоговым двенадцати тысячам трёмстам тридцати пяти задокументированным случаям убийства прибавлялись ещё сто пятьдесят восемь имевших место, но не имевших свидетелей, чьи показания можно было бы зафиксировать, а также восемнадцать, которые могли и быть осуществлены не Сыном, а лазутчиками грязных или же истинными людьми сбившимся с пути, который указан Истинным.
Вестник, как и все его предшественники, намеревался выжить и выполнить свою миссию, с одним лишь маленьким отличием, в начале выжить, а потом уже выполнить миссию.
– Грязнокровка. – поняв, что думает больше о том, как выжить, а не о том, как выполнить миссию, с омерзением к самому себе, в который раз молча констатировал Люций.
«Грязнокровка» – раньше это слово секло больнее розг наставников, больнее осознания, что родился от грязной, родился как часть проекта Renatus. Теперь же осталось только омерзение, к самому себе, неспособному преодолеть греховность своей природы.
– Начну, пожалуй, с ног. – продолжил озвучивать свои мысли Сын. – Он ими без сомнения гордится, как и все вестники, впрочем. Думаю, отсеку, для начала, левую ступню. – сакс в правой руке, возникший мгновение назад, сменило мачете. – Там, если издаст хоть звук, отсеку кисти рук, а уж после предложу оставить в живых, правда только в том случае, если он сможет меня поприветствовать, как того требует ритуал. – вот в руках Сына уже даже не мачете, а тесак. – Поклонится – его счастье, пусть умирает от кровопотери, до своих ему всё равно не добраться.
– Ага, а потом тебя в спальню не дозовёшься. – возмущённо надула губки чернобровая туринка Милитэль, обнимавшая всё это время Сына и рассчитывавшая сегодня свести его с дюжиной недавно прибывших девушек, слишком стесняющихся подойти к Сыну с неприличным, по их глупому мнению предложением.
– Может, правда, не стоит тебе его убивать? – поддержала землячку Радвига.
Скажи кто пять лет назад, что куланка будет с туринкой бок о бок под одной крышей жить, хлеб и постель делить, да землячкой звать: рассмеялась бы любимая дочь Игната Кохтева, потерявшего на войне с туринами не только многих своих товарищей, но двух сыновей; Милитэль же, за такое глаза могла выцарапать, горяча была и скора на расправу седьмая дочь бая Цузая, посаженного на кол куланцами в граде Екатеном.
– Знаешь, а ты права. – широко улыбнулся Сын и, одарив Милитэль поцелуем, которое обещал многое не только ей, но и всей дюжине новеньких воспитанниц, бросил той, что всегда была рядом. – Тихоня, узнай – что они там от меня хотят, а там прирежь этого по-быстрому, без мучений, заслужил, не часто сразу двое столь прелестных девушек просят сохранить кому-то жизнь.
Уже не тесак, а мизерикордия вспорхнула с руки Сына и после нескольких оборотов оказалась в ладони Тихони.
Ни кивка, ни иного жеста в ответ. На лице девушки, подобном гипсовой маске, также ничего не отразилось. Совсем ничего. Три столетия назад, когда подобное произошло впервые, Сын был удивлён. Десятилетием ближе к событиям на Мнемосе, подобная реакция Тихони вызывала озлобление, ведь та выполняла любые, самые гнустные и безжалостные приказы с равнодушием мраморной статуи. Потом был стыд, который чуть больше столетия назад сменила грусть, с каждым прожитым годом всё больше уступающая своё место безразличию.
