– Силу силой хотели превозмочь. – катает в голове Человек мысль. – Не вышло.
Человек. Он сидит у костра, а рядом с ним сидит Его Смерть.
Сидит. Молчит.
Молчит. Вот и прозвал Он про Себя её Молчуньей.
– Не вышло. – думает Человек, жуя жёсткое мясо.
Ушёл Бог Сотворённый.
Не один ушёл. Увёл обманом с собой тех, кто убить его пытался.
– Не вышло. – упрямо работают челюсти.
Ему бы умереть, чтобы не надо было глотать это проклятое мясо.
Ему бы умереть, чтобы не думать.
Умереть, тогда, под ударом Семипечатника или раньше, в любой из моментов его жизни, но Он выжил.
Умереть, тогда. Теперь же умирать уже поздно.
Нельзя умирать, когда ты остался один, когда некому закончить твоё дело.
Нельзя умирать.
– Не вышло. – закручивает вверх грязными пальцами ус, который стал попадать в ему рот, Человек. – Но выйдет.
Ушёл Бог Сотворённый не один, но и не сам ушёл. Унесли его. Одного унесли, а одного оставили. Не того унесли: уж больно заковыристая вышла Печать у Семипечатника, перекрутила всё, перепутала, а потом перерубила. Одни концы оставила болтаться. Не будь Молчуньи рядом – не очнуться бы Ему, не жевать мясо.
Один Бог Сотворённый ушёл.
Один остался.
Человек. Он сидит у костра, но скоро Он встанет и пойдёт по следу тех, кто покинул это Поле много десятков лет назад.
Мнемос. Год 1237 после Падения Небес.
Вестник Люцин, как и положено, остановился в семи и ещё трёх шагах от лестницы, что вела к дверям храма. Остановился перед семидежды семи и ещё трижды по три ступенями и безмолвно замер, в ожидании того самого момента, когда кто-то из обитателей храма заметит его. Это могло занять и час, и два, и сутки. Однажды, не так давно, обитатели храма демонстративно не замечали вестника неделю, до тех пор, пока тот от усталости не свалился каменные плиты дороги.
– Не люблю назойливых. – было последнее, что в этой жизни услышал предшественник Люцина, а потом Сын вогнал кухонных нож ему в живот.
Вестник умер, но со своей задачей справился: Сын покинул храм и отправился на Собор. Не один, разумеется, со своей извечной спутницей, Тихоней, с которой не расставался даже когда придавался утехам с иными девами, а им Он придавался, если верить звукам, разносившимся по обезлюдевшей округе храма, всё время, без перерывов на еду, сон или какие-либо иные естественные надобности. Ушам своим можно было и не верить, но не глазам. Сын не стеснялся никого, как человек, дыша, не стесняется никого.
– Хорошенький. – по достоинству оценила нового вестника пышная Радвига.
Эта русовлосая уроженка жарких степей Кулани, края населённого поровну беглыми преступниками, беглыми же рабами, дезертирами разного калибра и сивоусыми ветеранами, взятая в плен, как многие другие молодицы славной Кулани, истинными людьми и доставленная на Мнемос для реализации проекта Renatus стала одной из первых обитательниц храма, очищенного Сыном служителей Церкви Истинного. И по праву "одной из", а также благодаря хитрости, напору и точному расчёту, являющимися визитной карточкой любой куланки, Радвига вот уже почти три года вела всё хозяйство Сына, единолично назначая воспитанниц на те или иные виды работ в храмовом комплексе или же отправляя с поручениями за пределы обители.
– Этот не даст мне причины убить себя. – притворившись, что не услышал куланку, озвучил свои мысли Сын. – Придётся убить прямо сейчас, а то не люблю я, когда кто-то думает, что ему удалось меня просчитать.
