В этот момент он спас от большой опасности Мария Цельса, назначенного консула, который до последнего оставался верен Гальбе. Разъяренные солдаты громко требовали его казни, ненавидя в нем талант и добродетель так, как обычно ненавидят порок. Помимо чудовищной несправедливости такого поступка, это создавало ужасный прецедент, открывая путь к убийству лучших людей и, возможно, к разграблению города. Отон еще не обладал достаточной властью, чтобы предотвратить преступление, но уже мог приказывать. Он велел заковать Мария в цепи – якобы для того, чтобы подвергнуть его более тяжким мукам, – и этой хитростью спас его от неминуемой смерти.
Каприз солдат решал всё. Они сами назначили префектами Плотия Фирма и Лициния Прокула. Плотий, бывший простым солдатом, а затем ставший начальником городской стражи, одним из первых поддержал нового императора. Прокул был тесно связан с Отоном и считался его верным помощником в осуществлении замыслов. Солдаты также избрали префектом города Флавия Сабина, занимавшего эту должность при Нероне. Многие поддержали его из-за уважения к его брату Веспасиану, который в то время воевал в Иудее.
После всех преступлений, совершенных в этот роковой день, верхом бедствий стала радость, которой он завершился. Претор города, ставший главой сената после смерти двух консулов, созвал собрание, и лесть разлилась без меры. Магистраты и сенаторы, поспешно явившиеся, даровали Отону трибунскую власть, имя Августа и все титулы верховной власти, наперебой стараясь чрезмерными похвалами стереть оскорбительные упреки, которыми они осыпали его незадолго до этого. Их расчет был вознагражден. Никто не заметил, чтобы Отон-император сохранил resentment за обиды, нанесенные ему как частному лицу. Было ли это забвением с его стороны или лишь отсрочкой мести – краткость его правления не позволила выяснить. Отон, признанный народом и сенатом, вышел из лагеря, явился на форум, еще залитый кровью, и, пройдя среди трупов, поднялся на Капитолий, а затем направился во дворец.
Не нужно и говорить, что, пока ему рукоплескали открыто, в душе его боялись и ненавидели. И так как известия о восстании Вителлия, скрываемые при жизни Гальбы, теперь стали распространяться свободно, не было гражданина, который не скорбел бы о печальной участи республики, обреченной стать добычей одного из двух недостойных соперников. Не только сенаторы и всадники, по положению своему более вовлеченные в государственные дела, но и простой народ открыто сетовал, видя, что два человека, наиболее достойные ненависти и презрения за свои гнусные пороки, трусость и изнеженность, возведены на престол, словно злой рок специально избрал их, чтобы погубить империю. Вспоминали не недавние примеры жестокости правителей к отдельным лицам в мирное время, а общие бедствия гражданских войн: Рим, не раз захватываемый собственными гражданами, разорение Италии, опустошенные провинции, Филиппы, Фарсал, Перузию и Модену – места, прославленные кровавыми битвами римлян против римлян. «Вселенная, – говорили они, – была близка к гибели даже тогда, когда высшая власть оспаривалась достойными соперниками. В конце концов империя устояла при Цезаре и Августе: республика сохранилась бы, победи Помпей или Брут [2]. Но теперь за кого нам молиться? За Вителлия или за Отона? В любом случае молитвы будут кощунственны. Как выбрать между двумя, чья война может завершиться лишь доказательством превосходства порока в победителе?» Некоторые возлагали надежды на Веспасиана. Но это была далекая перспектива, и даже если бы она осуществилась, никто не был уверен, что Веспасиан окажется таким хорошим правителем, каким он впоследствии проявил себя.
