Читать онлайн Марк Казарновский - Из жизни военлета и другие истории

О чем думает и говорит, и снова думает, пожилой мужчина. Проживающий в засоренном и запыленном донельзя Липецке. Что недалеко от Воронежа.

Но это теперь, когда Липецк – кузница металлургии, где много пыли, грязи и постоянного грохота. Что хотите, металл просто так не рождается. Не даром иногда рабочий человек после смены у мартена дома и рюмку поднять не может. Этот металл съедает не только траву да деревья, не только воздух да птиц разных. Съедает он и человека.

А государство наше, кстати, рабочих и крестьян, все требует и требует – подай металл. Родина ждет. Родина тебе и благодарна будет. Как же, как же!!

Я уже полный, можно сказать, старик. И не хвастаюсь, дожил до девятого десятка. У стариков есть этакое, я замечал, старческое. Хвастовство.

Чем мы хвастаемся? Кроме, конечно, возраста. Во-первых, теми подвигами или свершениями, которых никогда и не было. Но, все уже поумирали, поэтому перед молодыми, во дворике, можно и распустить это самое, пух-перо. Мол, как самого Махно громил, или в разведке взял генерала Вермахта очень важных кровей, или вообще, сам этот рассказчик намекал, мол, теперь сказать можно. Можно приврать, что я-то сам из рода барона Врангеля. Или Ротшильда. Только и сейчас об этом глубоко дворянском происхождении лучше молчать. Или о возрасте, да загнуть лет на 10 вперед.

Итак, первое старческое – хвастовство. Второе старческое – дамский пол. Его уж давно нет у деда, а все тянет куда-то. В задымленные дали. Где бегала когда-то Валька, Нинка или Галка – Манька или еще кто. Ноги в цыпках, руки с обкусанными ногтями, губы чуть припухшие. Боже, боже, как желанна эта Валька – Галка, Манька или как. Да вот уже никогда не появится, когда ты бредешь по окраинной улочке к речке. Может она сейчас там, да без рубашки, купается! Увы, нет. Не купается.

И третье, особенное и очень даже свойственное нам, пожилым – воспоминания детства. Особенно, если детство пропахло оладушками, кудахтаньем и петушиным криком, и теплыми руками мамы.

Я даже вывел формулу: «Когда тебе под девяносто, не оборачивайся назад. Обязательно попадешь в воспоминанья».

В общем, пора представиться. Я, подполковник ВВС СССР[1] (а не России) в отставке, ветеран войны на Халхин-Голе, Финляндии. Специальность – летная, владею навыками вождения ТБ-3[2]и стрелка-радиста. Летал истребителем на ЯК-1, ЯК-2, ЯК-3.

Всяко было в моей жизни, но следует добавить – нужно за все благодарить небеса. Особенно нам, летчикам. Мы к ним, небесам, все-таки немного ближе.

Зовут меня Федор Михайлович Запрудный. Имя мое в детстве было простое – для еврейского местечка в Белоруссии. Просто звали меня Файтл. А уже на улице добавили – Файтл – цапля. Думаете, это потому, что длинный, тощий, с носом и все время смотрю вниз, в лужи? Как цапля.

Нет. Я – небольшого роста и смотрю даже не вниз, а вверх, на небо. А «цапля» – за мои «спортивные» достижения. Ибо на улице я дольше всех мог стоять на одной ноге. Прям как цапля. Вот и стал – Файтл-цапля.

Папа мой, Моисей, работал на лесном заводе, а сестры… Ну что сестры. Хихикали, шептались. Гоняли меня – Файтл – сюда, Файтл – туда.

Я про местечко свое забыл совершенно. Побудьте бомбером хоть один вылет – поймете. Но – все по порядку, пока ко мне возвращается мое местечко, мои ребята, мое ученье и мой дом. Иногда все – как в тумане, а вот праздники так ярко высвечиваются в памяти. И снова я становлюсь Файтлом-цаплей.

На пасху меня гоняют по всему дому. Найти и выбросить хамец[3]. И Боже сохрани хоть чуть поесть или сохранить хамец дома. Папа и отшлепать может.

А потом эти сестрички – лентяйки заставляют меня помогать им готовить пасхальный стол для седера[4]. Ты смотри, сколько десятков лет прошло, а я не забыл. Не забыл про мацу, про бокалы для вина, не забыл подать и пасхальную тарелку с особыми выемками для мяса, яйца, зелени, для харосета[5] и хрена.

Дальше у меня все мешается и только помню начало кадиша[6], что папа произносит над пасхальным столом (а есть как хочется!)

А потом – трапеза и все хвалят меня – какой помощник!

Странно, но с детства меня тянуло к железкам. И не книги или сапожки я просил у папы. А только или тисочки, или напильник-рашпиль, или молоток, или долото. Папа хмыкал, но приносил. А летом, чтобы не «байстрюковал», неожиданно отдал меня на Кузнечную улицу, к Шлойме-каторге. Шлойме с сыном и работником превращали куски железа в плуги, бороны, оси для телег, ободы, шкворни. Да мало ли во что. И я теперь, в летние дни, уже не болтался с ребятами, играя в лапту или еще какие-нито глупые игры, а важно шагал в кузню Шлойме, где начинался звон-перезвон, стук-перестук. Да, я работаю у самого «каторги». Шлойме отличался вспыльчивым нравом и огромной силой. Поэтому, однажды повздорив с крестьянами, ахнул одного беднягу в ухо и загремел на каторгу. Его сын Лейба, мой дружок, рассказывал, что в Сибири на каторге на спор ели людей. Я однажды с замиранием сердца спросил у Шлойме, правда ли это и каково. Шлойме долго хохотал и сказал:

– Вот придет этот мой проказник Лейба, я выстригу у него на голове полосу. Будет знать, как врать про отца родного. – И шепотом добавил: – А потом мы его съедим.

Сердце падало в пятки, хотя я и понимал – Шлойме шутит.

Я разводил огонь, клал в угли болванку. Сегодня будем делать шкворень.

Кузнечная улица постепенно наполняется шумом и гамом. Перекликаются бондари, хлопают кожами шорники, гремят ободами колесники. Крики, шутки, подначки. Жизнь.

Вот жена Шлойме несет нам горшки с едой. Пора обедать. Моем руки. Шлойме произносит короткую молитву и все мы набрасываемся на еду.

– Ешьте, ешьте, работнички вы мои, – приговаривает Шлоймова жена. И тут же отвечает соседке: – Знаешь, Фира, лучше съесть двух гусей, чем один раз пойти к доктору. Гуси обойдутся дешевле.

Постепенно я отвыкал от школы и дома руки уже мыл небрежно. Как хорошо было положить на стол темные, трудовые, в ссадинах руки с впитавшейся стальной пылью и видеть, как отец незаметно подмигивает матери. Мол, положи ему побольше, трудовому человеку. Я слышу незнакомые мне имена Маркса или какого-то Троцкого. Но какое мне до них дело. Меня мучает мысль, как сказать папе, что я хочу бросить школу и стать кузнецом, или шорником, или бондарем, или токарем.

Еще не знаю, как все это мне в жизни пригодится.

А пока наступает осень, и я снова иду в школу. В свой хедер. К своей «хевре»[7].

Да, вспомнил, что мне нужно сегодня сделать. Полить цветы. У меня ведь, как у каждого нормального военного в отставке, есть палисадник. А в нем – цветы. И их нужно поливать.

Сейчас снова поплыли воспоминания детства. Учеба. Ибо «кузнечный цех» я уже прошел. Нужно было, как говорил папа, становиться умным. A-то будешь как кантор[8]. Писка – много, а булка всегда без масла. Папа говорил мне – ты должен быть не по книжному делу, а по инструментам. У тебя руки к этому делу тянутся. Но читать, писать, да Тору знать – первая обязанность каждого еврея. Вот я и начал познавать Тору.

Наша семья была не богатая, но и не особенно бедная. Поэтому меня отдали не в талмуд-тору – где обучались бесплатно дети неимущих, а в хедер – за плату. Но и за подзатыльники. Хотя в принципе мы жили дружно и долбили Талмуд. Вот спросите – ничего не помню. И задача моя была простая – быстрее этот хедер пройти да на Кузнечную улицу.

Что это вдруг вспомнил популярную песенку моей любимой Толкуновой: «А мне мама, а мне мама целоваться не велит…» К чему бы? Целоваться то еще было очень рано. А мама и папа меня пугали. Или по окончании хедера отправят меня к раввину продолжать изучение Талмуда в синагоге или пошлют в иешиву[9]. Но пока я твердо сидел в хедере, посматривал в грязное окошко полуподвального класса на свою любимую Кузнечную и посмеивался вместе с другими хулиганишками над Бублом-тублом, который никак не мог сложить два плюс пять. Уж наш учитель ему и примеры из жизни приводит:

– Бубл, дорогой, послушай. У тебя в брюках в одном кармане два рубля, а в другом – три. И сколько будет всего?

Бубл долго думал, переспрашивал и наконец отвечал:

– Если в одном кармане два рубля, а в другом три – то это не мои брюки.

Ну, смех смехом, а после хедера грозила нам иешива. Что никого из моих друзей не радовало. Нам уже исполнилось по 10–12 лет и мы намечали себе трудовую, достойную жизнь. С семьей, небольшим гешефтом и традиционной гефилте-фиш на пасхальные праздники.

Но иногда со мной что-то случалось. Я, соревнуясь с ребятами, стоя на одной ноге, вдруг чувствовал себя настоящей цаплей. Которая может взлететь в эту бездонную синь. И лететь над речкой и прудиками, свесив ноги и разглядывая лягушек и прочих Божьих тварей. А вдруг – тишина.

Я и представлял себе, что вот так, когда-нибудь, улечу из моего местечка в иной мир и уже не буду Файтл-цапля, а просто настоящий мужчина. И может у меня даже появится жена.

Тут мои мечты обрывались и я даже терял равновесие. На радость друзьям-соперникам. Слава Богу, не знали они и даже не догадывались, о чем я мечтаю. Надо же, о небе! Ха!

А пока учитель мучает нас устным счетом. Который мы, слава Богу, всячески оживляем своими «сверхумными» хохмами. Например:

– Борух, сколько будет восемьдесят плюс девяносто?

– Рубль семьдесят, ребе.

И так далее. Веселимся. Иногда наш хахем[10] – учитель пишет записки родителям. Например: «Уважаемый реб Меер. Мойте вашего Абрама, он пахнет». И получает достойный ответ: «Уважаемый реб Сфорим. Абрама нужно учить, а не нюхать».

Дома тоже происходят интересные вещи. Все-таки, когда в доме много женщин, то и событий значительное количество. Вот, у старшей, Пэрл, а по-русски это Полина, стал появляться молодой человек. Евсей, сын Пинхуса. Что из соседнего штеттла. Предлоги визитов даже мне кажутся идиотскими. То книгу взять. То вернуть. То переплести Тору. И так далее. Папа вообще не обращает внимания на эти визиты. Мол, этих парней, как стая тараканов. И каждый хочет прибежать первым.