(К престарелой красавице);
У Пушкина:
Твоим огнем душа палима, —
У Батюшкова:
Еще он любит голос лирный,
Еще в душе его огонь…
<С.С. Уварову>;
у Пушкина много раз – «сердца жар»: «неизъяснимый сердца жар», «священный сердца жар», «сердца жар неосторожный», и т. п., – у Батюшкова раньше:
Но слезы умиленья,
Но сердца тихий жар…
(Мои пенаты)
И весь арсенал речений, определяющих любовную страсть, как огонь, жар, пламень, – речений, с такой изумительной виртуозностью разработанных Пушкиным (Гольфстрем. С. 236–244), – полностью представлен уже у Батюшкова, по крайней мере в основных, типических формах. Уже Батюшков писал: «И в буре пламенных страстей» (Надежда), «от пламенных страстей» (К другу), «Восторги пылкие» (из Павла Силенциария), «В восторге пламенном» (Истинный патриот), «И первый жар в крови» (Мечта), «пламенный Эрот» (дважды: Из Гедила и Привидение).
Любовь еще горит во пламенных мечтах
Любовницы Фаона.
(Мечта);
О, пламенный восторг, о, страсти упоенье,
О, сладострастие…
(Мщение);
Где любовник воскресает
С новым пламенем в крови.
(Отрывок из элегии);
Вдохни огонь любви в холодные слова.
(Послание к гр. М. Ю. Велеурскому[27]);
Полмертвый, но сгораю.
Я вяну, но еще так пламенно люблю и т. д.
(Из греч. антологии, XII).
Это – терминология и часто стилистика Пушкина. Точно так же и определение поэзии и поэтического вдохновения, как огня, Пушкин нашел готовым у Батюшкова: достаточно сравнить выдержки из Пушкина, собранные в «Гольфстреме», со следующими стихами Батюшкова:
И огнь поэзии…
Наш Пиндар чувствовал сей пламень потаенный,
Сей огнь зиждительный…
(Послание к И. М. Муравьеву-Апостолу);
там же —
Пламенный оратор иль пиит, —
как в другом месте (К портрету Жуковского) – «пламенный Тиртей»;
Я чувствую, мой дар в поэзии погас,
И муза пламенник небесный потушила
(Воспоминание);
Там скальды пели брань, и персты их летали
По пламенным струнам
(На развалинах замка в Швеции).
Все это – Пушкинские речения: «огнь поэзии», «огнь поэзии чудесный», «пламенный поэт» и т. д., – вплоть до «пламенника»: «Твой (поэта) светоч, грозно пламенея» (А. Шенье).
Уже Батюшков употреблял глагол «кипеть» в психологическом смысле. Он говорит: «кипяща брань» (На развалинах замка в Швеции), «Тебя, младый Ринальд, «кипящий как Ахилл» (Умирающий Тасс), как позднее Пушкин: «кипящий Ленский» или «Но юноше, кипящему безумно». У Батюшкова: «О, други, как сердце у смелых кипело» (Песнь Гаральда Смелого), – у Пушкина:
Моя душа
В то время радостно кипела
(Цыганы).
У Батюшкова: «И в радости… кипел и трепетал» (На развалинах замка в Швеции), – у Пушкина то же:
Любовник под окном
Трепещет и кипит
(К вельможе).
Налицо у Батюшкова и противоположный ряд речений, столь привычный Пушкину: бесчувственность – как остылость или холод. Он говорит: «Изнемогает жизнь в груди моей остылой» (Из греческой антологии, XII), как позднее Пушкин: «Не спрашивай, зачем душой остылой», или «Во глубине души остылой». У него читаем: «И то, чем ныне стал под холодом годов» (Есть наслаждение), как у Пушкина: «Под хладом старости»… И он не раз употребляет выражение: «хладные сердца» (например, Мечта, Н. И. Гнедичу 1808 г.), обычное у Пушкина; и он говорит: «над хладною могилой» (Из Мелеагра), как Пушкин: «Схожу я в хладную могилу».
У Батюшкова находим и другие два ряда Пушкинских речений того же термического порядка: те, что представляют чувство, как жидкость, и те, что изображают душу или отдельные душевные состояния, как газообразное. Он говорит:
