Прямо к небу движется
гроб с толпой.
Как стекло прозрачное —
Вдребезги! – лазурь.
`Идут новобрачные
Сквозь источник бурь.
Просят жизни вечной —
Жив и мёртв —
Каплей – Мрак Предвечный —
С ложки мёд
Им в уста алкающи.
Что теперь им свет?
Гроб во тьму толкающим,
`Идущим во след.
За ручки, за ножки, да на солнышко!
Всосёт меня синь изнывающую.
Как птица завидит зёрнышко,
Так Землю увижу пылающую.
Склевать не успею, тающая,
Последнего яства крупицы я.
От кончиков пальцев, вбирающая,
Тяга роится.
И смертным восторгом пылающая,
Земле покажусь я зёрнышком.
Но птицей несытой, взмывающей,
Ох, ей не успеть до солнышка.
200 лет
Французской революции
или Приглашение в Париж
Мне – в Париж? Простите, не очень трудно.
Не трудней, чем к Богу в Елисейские поля.
Только есть страна, там развалин груды
Не зажили и
всё ещё болят.
Но туда не то, что в Париж, простите,
Потрудней, чем к Богу в Елисейские поля…
Мне бы в Русь-страну, за кордон, – пустите! —
Мне бы в Русь-страну, там же кровь моя.
Не оттуда ль сны в подсознанье рвались,
И кружил в мозгу чей-то Лик Святой?
А под-над горой, где наш храм взорвали,
Где театр возрос, как бурьян пустой,
Там воскресный гул до сих пор не тонет…
Мне бы в Русь-страну… я б не знала сна,
Обнищав бы шла, изодрав ладони!..
Что Париж… Париж… Ах, оставьте нас!
Я вспомню о тебе, Земля!
Твоих примет живое просторечье
Всё мимо уст и душ смертельной сечи
Мимо; и мимо взгляд.
Но это… покуда ноги – твердь,
Опору чувствуют и тело – в равновесии.
Нас разлучит, как стих и музыку, и песни
Нашей никому уже не спеть.
Но стих о музыке воспомнит.
И грех восполнит свой невосполнимый.
И всё, что чуждо и теперь гонимо,
Ярчайшей явью мысль обгонит.
И обоймёт.
Река – рекой, а месяц – месяцем предстанет,
И образов чреда блистать устанет,
И сердце-призрак о земном вздохнёт.
…Цветочек комнатный засох,
Полить забыла. Забываю.
Живому – что? – земля живая.
Но станет призрачному – Бог.
Терзало, ранило
и там, внутри, металось
Волной вздымалось, пенилось в груди…
Всё приняла
в свою
пред миром
малость.
И всё приму,
что грянет впереди.
Но не печаль… порой пустым кривляньем,
Не радости высокомерие
к рабам своим,
Не звёзд позорное закланье,
Не смерть, не поклонение гробам
Святым…
и даже не любовь
с её забавой,
Влеченьем
к стихотворной шелухе…
Я знаю, Стих, один лишь Стих кровавый,
в раскаянии и во грехе,
Один лишь он, молитв моих терзанье,
Всю правду выдюжит, до полного толчка!
И длиться будет вечно умирание
И вечно – отпевание сверчка.
И вечность слёз спадёт в вечернюю предмрачность.
И Мрак увижу я, Великий Мрак-Отец!
Какая сладость в нём! Какая в нём прозрачность!
Какая звучность! Не для глохнущих сердец…
Ах, вижу я:
молекулой потомка ворочается Он,
как зверь в своей глуши.
Как зверь берложный, сам себе котомка
Бесценных яств для зябнущей души,
Хоть столько солнц вокруг, с их бледными лучами…
В мохнато-тёплой, тёмной пышности своей
Он сам в себя глядит спокойными очами.
Что видит Он, никто не вызнал тайны сей!
Не вызнал мир скупой, слепой, материальный…
Он крошки звёзд клюёт – клюёт! – с Его стола!
Но что пред Ним весь этот сонм астральный,
Галактик сонм?! Я трогать их могла.
Ты волк – не зверь,
Ты – волк ручной.
Я вышла в дверь —
И ты за мной.
Я обласкала —
Ласков ты.
Я отпускала,
Жгла мосты —
