Не разбираясь, где яма, где лужа, летел он, как стрела, выпущенная из туго натянутого лука. И вдруг остановился точно вкопанный. На дворе голосила старуха заводского вахтёра Айнуллы:
– Ой, мамочки, смотрите-ка на него, старого дурака! Куда забрался людям на посмешище?.. На сарай вместе с уразметовским ахутником… и гоняет себе голубей, негодник! Слазь, говорю, пока шею не сломал, старьё проклятое! Вот я тебе повыдеру волосы-то, мужлан!
Сулейману сразу всё понятно стало. «Уразметовский ахутник» – это его младшая дочь Нурия, «старьё проклятое» – дед Айнулла.
Сулейман вошёл во двор. В голубом небе, словно купаясь в розоватых лучах вечернего солнца, парили голуби. Щуплый дедушка Айнулла, сменив рабочий костюм на стёганый камзол-безрукавку, из-под которого виднелась длинная белая рубаха, стоял на крыше сарая и, откинув голову и приложив ладонь козырьком ко лбу, следил за полётом голубей. А Нурия в лыжных брюках и светлой кофточке, забросив на спину тяжёлые чёрные косы, стояла ещё выше, на самой голубятне, и, помахивая длинным шестом с тряпицами на конце, лихо свистела, ничем не хуже любого мальчишки.
Они были так поглощены своим занятием, что даже не оглядывались на исходившую криком старуху. А та, выскочив как была на кухне, – с засученными выше локтя рукавами и подоткнутым подолом, – в бессильном гневе трясла иссохшей, как липовая кора, рукой, хрипло пища, словно голодный галчонок в гнезде. Её движения со стороны были так потешны, что Сулейман, несмотря на дурное настроение, расхохотался.
– Камнем, камнем запусти в них, проклятущих, Абыз Чичи! – басовито прогудел он.
Настоящее имя старухи было Гайниджамал, но все, и даже Айнулла, проживший с ней жизнь, звали её Абыз Чичи. Как-то, это было очень давно, к молодому ещё тогда Айнулле приехала родственница с ребёнком. Она-то и научила своего малыша называть его жену, как это принято было на родине Айнуллы, Абыз Чичи, что означало: «Тётя, дающая игрушки». С тех пор и прилипло к старухе это прозвище.
– Ай, осрамилась!.. – ахнула Абыз Чичи, увидев Сулеймана, и, прикрыв лицо концом платка, засеменила прочь.
– Нурия! – окликнул Сулейман дочь. Очень похожие на отцовские, большие чёрные и лучистые глаза девушки сверкали, смуглые щёки разрумянились, ноздри трепетали.
– Марш домой! – хмуро приказал Сулейман.
Никогда Сулейман так сердито не разговаривал со своей младшей дочкой, любимицей. Нурия тотчас смекнула, что отец не в духе, и, бросив шест, одним махом спрыгнула на крышу сарая. Второй прыжок перенёс её с довольно высокого сарая прямо на землю. Перебежав двор, она исчезла в подъезде.
– И ты, Вахтёрулла, пожалуй-ка сюда, – сказал Сулейман тем же сердитым тоном. – Слово есть к тебе.
Но дедушка Айнулла не торопился исполнять его приказание. Улыбаясь, он подошёл к краю крыши и присел на корточки.
– Мне очень тяжело лазить бесплатно, я не так прыток, как ты, крылышко моё, Сулейман. Дух спирает. Если твоя просьба не очень велика, скажи оттуда. По крайней мере, хоть один раз в жизни поговорю сверху с человеком, который выше меня. Хе-хе-хе!
Сверкнув чёрными глазами, Сулейман нетерпеливо шагнул к сараю.
– Зачем опозорил Матвея Яковлича в проходной, га? Ну, отвечай!
С круглого морщинистого лица дедушки Айнуллы мигом слетела добродушная улыбка. Он выпятил грудь, словно петух, готовый вступить в бой.
– Попробуй-ка сам, – ткнул старик указательным пальцем в Сулеймана, – прийти завтра без пропуска. Так я тебя и испугался… Воображаешь, если ты Сулейман – отчаянная голова, так я сразу и распахну тебе все двери!.. Если хочешь знать, Сулей, Айнулла такое не только что другим, самому себе не позволит!
