– И?..
– И я их за это не осуждаю. Цукаты дело такое.
– А при чем здесь цукаты?
– Разве вас сейчас это интересует? Давайте присядем, – деликатно, но крепко ухватил меня за локоток и подвел к гнутокованной скамейке с сидением из шлифованных деревянных брусков.
– Что за дерево? – я невольно залюбовался игрой солнечных бликов в вязи зеленовато-жёлто-золотистых с коричнево-чёрными прожилками древесных волокон.
– Бокоте, оно же мексиканское розовое дерево, розовое дерево Майя, бекоте, сирикоте, салмвуд.
– И не размокает от дождя?
– Нет, оно пропитано льняным маслом.
– А не пачкается?
– Нет, присаживайтесь, – усадил меня и осторожно примостился рядом. – Сейчас вас должны волновать не цукаты и не немцы, не скамейки и не дожди, а вопрос, где вы очутились.
– А где я? – легко подхватил я.
– Stadt Straßenbahnen, что в вольном переводе с немецкого означает Город трамваев.
– Почему с немецкого?
– А вы оригинал? – старичок прищурился, став похожим на рассерженного кота, – обычно новички спрашивают, почему трамваев.
Я молчал, глядя на собеседника. Вопрос он слышал, к чему мне повторяться?
– Хорошо, отвечу на ваш вопрос. С немецкого потому, что мне не нравятся немцы. А трамваев потому, что наша жизнь подчиняется строгому расписанию движения трамваев, их чарующему ритму. Если бы я был поэтом, то сказал бы, что наши сердца пульсируют в такт бегущим по рельсам трамваям.
– А вы поэт…
– Скажете тоже, – вроде как смутился. – Теперь пару слов о вас. Что вас сюда привело?
– Маршрутка поломалась, пришлось пойти пешком.
– Я в глобальном, так сказать, смысле.
– Случайно зашел…
– Понимаете ли… – замялся, с ожиданием глядя на меня.
– Дмитрий.
– А по батюшке?
– Можно просто Дмитрий.
– Понимаете ли, Дмитрий, в наш город нельзя попасть просто так.
– Почтовый ящик? Они еще существуют?
– Вы еще помните про почтовые ящики?
– Мне почти сорок лет, так что помню.
– Чудесно, продолжайте.
– Я ехал на симпозиум.
– Кого?
– Теологов, но на самом деле там должны быть представители общей и социальной философии, истории философии, социологии, антропологии, психологии, этнологии, археологии и других наук.
– И какую же из этих наук представляете вы? – глаза горели любопытством, словно у ребенка, впервые поджигающего коврик у соседской двери.
– Понимаете ли, – невольно скопировав его манеру, смутился я, – никакую из них.
– А что вам тогда там делать?
– Я написал статью… Про ритуальную магию у кошек… и вот, получил приглашение.
– Как интересно.
Из проулка вышла девочка в пестреньком летнем платьице и панаме, с отглаженным пионерским галстуком на груди и авоськой в руке. В авоське сиротливо жалась бутылка зеленого стекла.
– Вот и наша Аннушка, – расцвел старик и, вскочив со скамейки, будто молодой козлик, церемонно поклонился проходящей девочке.
Я вежливо кивнул. Девочка, не обратив на нас ровно никакого внимания, строевым шагом пересекла трамвайные рельсы. Обернулась и, словно только сейчас заметив, мило и смущенно улыбнулась нам. Отвернулась и деловито скрылась в проулке.
Будто по команде улица заполнилась спешащими по своим делам, но не забывающими вежливо раскланяться с моим собеседником, людьми.
– И что это значит?
– Ну же, – поощряюще посмотрел мне в глаза, слегка улыбнувшись, – человек, нашедший признаки карго-культа, получающего дальнейшее развитие в примитивную симпатическую магию, у кошек. Смелее!
«Аннушка!» – будто укол в мозг. – «А в авоське у нее получается масло?!»
