Старуха поставила на огонь котёл из чёрной меди, тяжёлый, покрытый наростами копоти. Металл казался древним, как сама земля – потускневший от времени, но прочный и гладкий от многолетнего использования. Всеслав заметил, что по краям котла вились странные узоры, похожие на письмена, но не похожие ни на одну известную ему вязь.
Полинка извлекла из складок своей одежды маленький мешочек, развязала его и достала что-то похожее на кусочек желтоватого сала. Внутрь котла полетела капля жира из сердца болотного вола – он зашипел, как змея, коснувшись нагретого металла. Запах наполнил избу – терпкий, душный, заставляющий ноздри Всеслава раздуваться от непривычного аромата.
Затем знахарка добавила тёртую кору крушины, которую соскребла с куска древесины ржавым ножом прямо над котлом. Следом полетела горсть листьев спящего лопуха – сморщенных, тёмно-зелёных, с бархатистой поверхностью. Вода в котле начала менять цвет – из прозрачной стала желтоватой, затем зеленоватой, с радужной плёнкой на поверхности.
Всеслав заметил, как Ермолка, вернувшийся с водой, застыл у порога, не решаясь войти. Мальчишка смотрел на происходящее с ужасом и завороженным любопытством одновременно.
Полинка вытащила из глиняной шкатулки нечто похожее на серую вату – паутины с чердака, где «никто не живёт сто лет».
– Память места, где даже мышь не шепчет, – пробормотала она, бросая её в котёл.
Паутина не утонула сразу, а словно растворилась в жидкости, оставляя за собой серебристые нити, которые медленно расползались по поверхности отвара.
Зелье в котле начало пузыриться, но не бурными всплесками, а медленными, тягучими волнами, словно дышала какая-то подводная тварь. Цвет его изменился до тёмно-серого, с тонкими серебристыми прожилками, пронизывающими густую массу. Запах, поднимавшийся над котлом, был едва уловим – сладковатый, но с отчётливым привкусом железа, напоминающим Всеславу вкус крови во рту после драки.
Всеслав наблюдал, как пламя под котлом пляшет в такт невидимому ритму, словно горят не дрова, а чьи-то забытые сны. Огонь то вспыхивал ярче, освещая морщинистое лицо Полинки, то почти угасал, погружая избу в полумрак, наполненный танцующими тенями.
Полинка медленно закрыла глаза, её губы беззвучно шевелились, отсчитывая какой-то ритм. Затем она заговорила – тихо, но каждое слово отдавалось в ушах Всеслава звоном колокола:
– Это не для тела. Это для боли, что в костях поёт. Нужно не убить её – нужно укачать, как ребёнка. Тогда и дух отдохнёт.
Она не смотрела на Всеслава, но всё её тело напряглось, будто она держала натянутую струну. Морщинистые руки замерли над котлом, пальцы подрагивали, ловя невидимые нити.
Всеслав почувствовал, как внутри него что-то откликается на её слова. Боль, ставшая его постоянным спутником, действительно жила в нём, словно отдельное существо – дышала, двигалась, пела свою мучительную песню в каждой клеточке его тела. Он никогда не думал о ней так, но теперь ясно ощущал – боль была живой.
Ермолка, прижавшийся к стене, затаил дыхание. Его глаза расширились от страха и любопытства, когда серебристые прожилки в котле начали складываться в узоры, похожие на древние письмена.
Иван отступил ещё глубже в тень, его лицо застыло маской напряжённого внимания. Он узнавал некоторые компоненты зелья, но сочетание их было ему незнакомо, и это заставляло его нервничать.
Всеслав, не отрывая взгляда от котла, вдруг ощутил странное умиротворение. Страх отступил, сменившись глубоким, почти сверхъестественным пониманием. Полинка была права – его боль нужно было не уничтожить, а успокоить, чтобы дать отдых измученному духу.
