Когда отвар загустел, приобретя консистенцию сырой золы, Полинка выпрямилась и потянулась к полке над очагом. Её пальцы скользнули между пучками трав и выудили нечто, завёрнутое в кусок выцветшей ткани. Бережно, словно держа в руках последний лепесток редкого цветка, она развернула ткань.
На её ладони лежала тонкая полая птичья кость – белая, как первый снег, и такая хрупкая, что казалось, один неосторожный вздох мог превратить её в пыль. Всеслав различил на поверхности кости крошечные знаки, вырезанные чем-то острым – они вились спиралью от одного конца к другому.
– Сойка, – прошептала Полинка, поднося кость к свету. – Птица, что знает язык всех зверей и духов. Умерла на моих руках в день зимнего солнцестояния.
Ермолка, прижавшийся к стене, едва дышал, боясь спугнуть момент. Иван тоже замер, его лицо стало напряжённым, будто он наблюдал за танцем на краю пропасти.
Полинка опустила полую кость в котёл. Зелье мгновенно устремилось внутрь, словно живое существо, ищущее убежище. Когда она извлекла кость, в её полости поблёскивала капля густой жидкости – серебристо-серая, с переливами, напоминающими жидкую ртуть.
Знахарка медленно приблизилась к Всеславу. Её движения были плавными, будто она плыла сквозь воду. Склонившись над юношей, она поднесла кость к его губам.
– Не сопротивляйся, – тихо произнесла она. – Пусть течёт, как река находит путь к морю.
Холодный край кости коснулся губ Всеслава. Капля зелья скользнула в рот – вкус был странным, не горьким, но глубоким, словно он пил воду из колодца, вырытого до самого сердца земли. Он вздрогнул, когда жидкость прокатилась по языку и скользнула в горло. По телу разлилось тепло, мягкое и успокаивающее, как объятия матери.
Грудь Всеслава чуть приподнялась, когда он сделал глубокий вдох – первый за долгое время, который не принёс боли. Он почувствовал, как что-то внутри него начинает меняться – не исцеление, но перемирие с собственным телом.
Полинка опустилась на низкий табурет рядом с лавкой. Её морщинистая рука зависла над грудью юноши – не касаясь кожи, а держась в полусантиметре над ней. Всеслав ощутил странное тепло, исходящее от её ладони, словно между ними натянулись невидимые нити.
– Сердце не остановилось, – произнесла она, прикрыв глаза. – Но ходит по краю. Сейчас поведём его обратно.
Её пальцы дрогнули, описывая в воздухе узор, похожий на спираль жизни. Всеслав почувствовал, как внутри него что-то отзывается на этот жест – словно кто-то нашёл потерянный ключ к запертой двери.
Полинка склонилась над Всеславом, её дыхание стало глубоким, размеренным. Она не касалась его, но каждый выдох, медленный и тягучий, словно невидимой рукой отводил боль. Всеслав почувствовал, как внутри что-то дрогнуло, откликаясь на этот древний ритм.
Знахарка закрыла глаза. Её морщинистое лицо разгладилось, став почти безмятежным. Она не пела – дышала, но в этом дыхании Всеслав различал слова, которые звучали не в воздухе, а где-то глубже – в самой сути вещей, в тенях по углам избы, в тлеющих углях очага.
Спи, не сын, не зверь – спи, как путь, забытый снегом,
Спи, где боль ушла в кору, а память – в мох и пепел,
Спи, где звёзды не живут, а только смотрят сверху,
Спи, пока не встанешь – там, где ждут тебя.
Каждое слово-выдох ложилось на Всеслава невидимым покрывалом. Он ощутил, как что-то тяжёлое, давящее, что жило внутри с момента несчастья, начинает отступать. Не сама боль уходила – её причина, её корень, словно вытягиваемый искусными пальцами из самых глубин его существа.
