– Десять поколений я вливала в него силу, – прошептала Полинка, поднося амулет к свету, проникающему через маленькое окошко. – Говорила с лунным светом, кормила кровью новорождённых мышей, прятала от солнца и от чёрных птиц.
Амулет словно пульсировал в её руках, отражая солнечные лучи тысячами крошечных искр. Полинка коснулась им своего лба, и зуб задрожал, издав тихий, почти неслышный звон.
– Он не даёт силу, – продолжала она, обращаясь к спящему Всеславу. – Он снимает страх. Даже тот, что глубоко. Даже тот, что не твой.
Всеслав беспокойно повернул голову, словно слыша её слова сквозь сон. Полинка наклонилась ближе, изучая черты его лица с тем особым вниманием, которое выдавало в ней не просто знахарку, но кого-то гораздо более древнего и могущественного.
– Ты боишься, мальчик, – прошептала она, проводя сухой ладонью над его лбом, не касаясь кожи. – Боишься того, что внутри тебя. Того, что пробуждается. Боишься стать тем, кем должен.
Она осторожно приподняла голову юноши и надела амулет ему на шею. Зуб лёг точно в ямку между ключицами, словно был создан именно для этого места, для этого человека.
– Теперь время решать, – Полинка отступила от лежанки. – Время смотреть в лицо своей судьбе.
Всеслав медленно выплывал из тягучей темноты сна. Первым вернулся слух – птичий щебет вплетался в незнакомые звуки, похожие на причитания. Веки казались тяжёлыми, будто налитыми свинцом. Он лежал неподвижно, позволяя сознанию постепенно прояснятся, собирая себя по частям.
– Чтоб тебя леший забрал! Ну кто так печь складывает? Дрова как в болото проваливаются!
Всеслав приоткрыл глаза. Солнечный свет, пробивающийся сквозь маленькое окно, показался ослепительным. Сквозь ресницы он разглядел щуплую фигуру, мечущуюся у печи.
– Да чтоб ты провалилась, труха еловая! Печь для гоблинов, не для людей!
Мальчишка – тощий, с взъерошенными тёмными волосами – отчаянно размахивал руками, словно отгонял невидимых птиц. Он дул в печь, едва не засовывая голову в её нутро, и с каждым выдохом дым валил ещё сильнее, заполняя избу сизой пеленой.
Всеслав ощутил странное тепло в груди, не имеющее ничего общего с жаром болезни. Что-то почти забытое – желание улыбнуться. На шее он почувствовал прикосновение чего-то гладкого и прохладного – амулет, которого раньше не было.
Мальчишка повернулся, продолжая бормотать проклятия, и замер, встретившись взглядом с Всеславом. Его глаза расширились, рот приоткрылся в немом удивлении.
– О, ты жив! – выпалил он, подскакивая как подброшенный. – А я уж думал – только мы с ней остались.
Он метнулся к лежанке, забыв про печь, и присел рядом, разглядывая Всеслава с таким откровенным любопытством, будто видел чудо.
– Я Ермолка, – представился он, не дожидаясь вопроса. – Старуха велела следить, чтоб ты не помер. Сказала, я справлюсь, потому что тоже почти помирал, когда она меня нашла.
Всеслав почувствовал, как губы сами собой складываются в улыбку – настоящую, идущую изнутри. Не вымученную гримасу, которой он одаривал мать, пытаясь уменьшить её страдания, а искреннюю, непроизвольную реакцию на этого странного мальчишку.
– Воды хочешь? – спросил Ермолка, не дожидаясь ответа, схватил кружку с подоконника. – Только не вздумай помирать, пока я тут. Полинка меня со свету сживёт, если упустил такого здоровяка.
Всеслав с удивлением наблюдал, как Ермолка, напоив его водой, с серьезным видом принялся за утренние дела. Мальчишка двигался по избе с решительностью полководца, идущего в бой, хотя каждое его движение грозило обернуться катастрофой.
